География и критика онтологизма

В постфеноменологической литературе уверенно говорят о критике и преодолении онтологизма, фундаментальной онтологии. Объектом этой критики, прежде всего, является Хайдеггер с его учением о фундаментальной онтологии – Бытия как наличия, присутствия. То есть, вести речь о Бытии возможно лишь как о наличии, присутствии оного, отсюда Хайдеггер концептуализирует понятие dasein, т. .е., условно говоря, Бытие здесь, тут. Очевидно, однако, что онтологические горизонты разных пространственных зон, объединенных одной географической областью, но разделенных различными потоками времени (версии летоисчисления, скажем) и/или идеологией (религиозные доктрины), явно не совпадают. Соответственно, мы можем задать себе вопрос уже и о теме нашего сквозного разговора: можно ли говорить о наличии бытия, о возможности суждения о dasein духовного пространства в одной, избранной нами географической, но гетерогенной или, того хуже, – дискретной по своему составу области? Что требуется для создания этого умозрительного пространства? Воля к культуре или воля политиков? Я приведу две противоположные точки зрения, а Вам, Олег Борисович, выбирать себе по вкусу одну из них.

1. Вот пример с Приволжским округом. Многие народы объединены новой территориальной областью, которую по определению центрирует Волга. Во-первых, это – наша территориально-географическая доминанта, доминанта нашего пространства. Нам так удобно, нам так кажется, так кто-то решил. Это – политическая воля. Во-вторых, и на самом деле, татары обладают своей онтологией, историей и метафизикой этого пространства, марийцы – качественно отличной, калмыки – иной, русские – отличной от первых и вторых, и третьих и т. д. Каждый народ привносит в эту географическую область нечто такое, что не позволяет говорить о наличии общей онтологии этого пространства. Это – принципиально дискретное пространство, которое надлежит привести в гетерогенное состояние. И, следовательно, мы не можем по определению судить о существовании, о наличном существовании универсального духовного пространства.

В конце концов, на эту же территорию, взятую в ее мифологических и северных районах могут претендовать даже индийцы. У них до сих пор бытуют мифы об исхождении и происхождении праиндийцев из районов русского севера. Более того, на территорию Сибири и России могут претендовать монголы и татары в силу известных исторических коллизий средневековья. У каждого народа ведь своя правда. Но даже вся правда не исчерпывает глубинных аспектов онтологии.

Если сказанное перевести в плоскость понятия среда (об этом впервые заговорил Ницше), то выйдет то же самое. О.И. Генисаретский следующим образом характеризует понятие среда в необходимом нам ракурсе: «Среда – для общежития, для жизни всех и каждого. Она – часть исторической судьбы народа, зримое воплощение его жизненных и духовных ценностей. В ней общая память о прошлом, общая надежда на будущее и наше общее живое настоящее» (Упражнения в сути дела, С. 47). Из сказанного следует, что одно пространство способно вместить энное и до бесконечности количество сред. И, заметим, каждая из таких сред-культур будет характеризовать одно пространство по-своему, инаково. Не может быть стабильной характеристики глубинных основ и даже внешних примет одного пространства. Важна точка зрения, о которой мы поговорим более основательно во второй части нашего разговора.

Кстати, говорить о политологическом аспекте понятия среда по отношению у Центральной Азии следует осторожно, весьма осторожно. Мы не можем говорить о существовании одной среды в политическом, языковом, культурном пространстве Ц. А. Следовательно, у России должны быть выработаны рецепты по освоению по крайней мере двух сред этого пространства. У царской России такое представление было и она умело пользовалась их категоричным различием).

Следовательно, перед нами новая доминанта онтологии пространства. Мы можем говорить не просто о трансисторической гетерогенности этно-исторического пространства Поволжья, не только о синхронной гетерогенности, скажем в наше время, но и о невозможности суждения о его единых онтологических горизонтах^[1] .А в целом то же самое можно сказать почти о любом пространстве земли. Этно-историческая карта Поволжья, на мой взгляд, не может дать исчерпывающих данных для составления унифицирующих представлений об онтологии этого пространства.

Мы можем с некоторыми оговорками говорить об онтологии культуры (СССР, России), но нельзя говорить об онтологии пространства, географического пространства. Последнее утверждение способно легко опрокинуть все возможные оговорки о единстве культуры. Смысл критики хайдеггеровской онтологии присутствия включает в себя и убежденность в том, что нельзя говорить о наличном сходстве, т. е. единстве, онтологии прошлого и настоящего. Различий много больше, нежели сходств. Различие в данном случае выступает как доминирующий концепт возможных горизонтов онтологии.

Скажем, Русь и Россия обладают различной онтологической структурой, пересекающейся по многим параметрам, но не совпадающей полностью. Таким образом, если эта критика оправдана, то мы не можем говорить о едином духовном пространстве любого народа как наличности в одной этнической или географической зоне. Или же мы можем говорить об этом, но заранее обговорив целый ряд позиций. Начнем с самых простых дефиниций.

Что же есть география или, еще точнее, этногеография для культуры? Об этно-географическом пространстве мы можем говорить как о пространстве, взятом в горизонтах свершений. Свершений природных и свершений человека. Соответственно, понятие культура, неотъемлемое от организованной ею и организующими ее пространственными характеристиками, на мой взгляд, есть также одна из функций наличных и потенциальных горизонтов свершений. Флоренский, к примеру, говорит о культуре, как о деятельности по организации пространства (см. об этом в его книге, подготовленной Олегом Игоревичем, С. 112). Сказанного им явно недостаточно для понимания культуры как развивающегося, динамичного по своей природе организма. Приближение к пониманию этой органики состоит не просто в выявлении ее деятельной структуры, но в понимании тех умозрительных (понятийно-категориальных, образных) горизонтов, которые каждый раз по-новому и в разных аспектах встают перед исследователем культуры. Природные коллизии, скажем, в свою очередь являются одним из горизонтов тех свершений, которые формируют пространственные характеристики, а, следовательно, и основы культуры.

Лев Гумилев постарался показать, насколько своеобразие ландшафта и его изменения влияют на естественные и завоеванные границы культуры. Смена ландшафта может повлиять на горизонты свершений одного или нескольких народов, населяющих это пространство (самый яркий пример Гумилева – это завоевание Чингисхана, которого погнало на восток осушение степи). Теория пассионарства, на мой взгляд, есть всего лишь один из горизонтов свершений человека. Я думаю, что горизонты свершений обладают огромной креативной силой, позволяющей позднее говорить о гомогенности (скажем, идеологической), а не дискретности онтологической картины того или иного географического пространства и даже многих пространств, входящих в различные географические зоны (последний пример с гетерогенным пространством СССР весьма показателен). Единение географических пространств есть еще один горизонт свершений личности или народа. Вспомним александрово пространство, которое с несомненностью обладает всеми признаками умозрительной географичности, как Евразия сейчас. Смысл, онтический и онтологический географического пространства состоит в его топоономастической характеристике, что, на самом деле, есть венец всех горизонтов свершений народов и их героев. Скажем, если Александр Великий строил множество Алексадрий, то Сталин – множество Сталинградов (Сталино, Сталинир, Сталинабад) и Ленинградов (Ленинск, Ленинабад), не считая всех иных городов с именами высшей партийной верхушки СССР.

Этно-географическое пространство может иметь самодовлеющую силу только будучи одухотворенным не просто людьми, но людьми, убирающими это пространство и отличающими с помощью границ это пространство. Тем самым, пространство гомогенизируется. Люди приводят пространство в соответствие с правилами его обживания или, еще острее, сакрализации. Если даже это не происходит непосредственно, все же каждая культура имеет свой географический горизонт. Часто он един для многих народов (например, Европа), но всегда находятся народы и культуры, которые выказывают в разные исторические периоды свое преимущественное право на все пространство, заселенное многими. Германия, к примеру, – и это ближайший образец. География, взятая как один из трансформов пространства в целом, всегда остается для немцев некоторым соблазном, как сказал бы Жан Бодрийар. А соблазн – это судьба. Придет время и вновь Германия покусится на Европу, неважно какую форму это покушение обретет. Или Китай, о котором Вы уже говорили, пребывает в том же горизонте судьбоносной пассионарности. Ощущение себя в пространстве – это соблазн и, естественно, судьба.

Я все-таки возвращаюсь к Германии в связи с фундаментальной онтологией Хайдеггера. В судьбе Германии и ее крупнейшего философа 20 в. существует совершенно определенная связь. Напомню Вам, что Хайдеггер был нацистом, антисемитом, скверно обращался с людьми. Но с другой стороны у него был долгий роман с ученицей, известным философом и еврейкой Ханной Арендт. Даже много позднее в 50-е гг. он умело и исподволь отстаивал свои нацистские взгляды (ср. его работу о технике, кстати, несколько схожие, но значительно разработаннее, с более ранними пассажами Флоренского. Флоренский всегда знал большой толк в онтологии). Заняв место своего учителя Гуссерля на кафедре философии университета (Фрайбург), однажды он распорядился не пускать учителя в университет. До сих пор в науке спорят о существовании связи между философией и политическими взглядами великого немца. Одним из основных концептов онтологии Хайдеггера была исконность. Даже свое любимое слово Бытие (Sein) он писал старонемецким Seyn. Поиски исконности оправдывали, в частности, как обращение Хайдеггера к античной философии (поиски основ философии, основ онтологии), так и обращение к поэзии любимого поэта Гельдерлина (основы немецкого духа, интеллектуальной самости немцев). И даже, несмотря на то, что книга «Бытие и время» писалась ранее прихода фашизма (1927), критики находят определенное сходство в идеях книги и нацистской идеологии. Пути утверждения онтологии, претендующей на всеохватность и исконность, и нацистской идеологии, претендующей на исключительность и в этом смысле на исконность, говорят, во многом схожи. А как же иначе, сказал бы Бодрийар, ведь в этом смысле речь должна идти о судьбе. О судьбе немецкого духа. О той трансцендентальной схеме-образе Канта, о которой столь увлеченно говорил Хайдеггер. Судьба и исконность стоят рядом, рука об руку.

Просвещенные персы времен шаха много спорили о смысле доподлинной схожести исламской (суфийской) версии фундаментальной онтологии (вахдат ал-вуджуд, т. е. единство Бытия, Бытие, взятое в его целостности) с онтологией Хайдеггера. Дело в том, что основные принципы и концепты двух онтологий поразительно перекликаются. И даже та же самая исконность Хайдеггера легко просматривается в теоонтологии иранских поэтов и философов. Место Гельдерлина мог бы с успехом занять Хафиз. И последнее: первый переводчик Хайдеггера на французский язык Анри Корбен был несравненным знатоком суфизма. Странные вещи, хотя и логичные при ближайшем рассмотрении, происходят в этом мире. Я ухожу от отвлечения.

Можно говорить о судьбе как об одном из горизонтов свершений. Заметьте, вот и еще один горизонт. Гомер и Овидий говорили о море и морецентризме (талассоцентризме и даже талоссократия) в связи с образом Одиссея. Море, Средиземное море центрирует онтологию греков и римлян. Море – это среда жизни, судьба средиземноморцев. И самое главное то, что именно море становится для средиземнорского человека горизонтом всех его свершений. Фундаментальные очертания онтологии связаны именно с этим морем, ибо именно здесь вершится его судьба, в прошлом и сейчас. Вспомним, ведь судьбу средиземноморцев во многом предрешает 7 американский флот, обстреливая то Ирак, то Сербию, то Ливию. Это – одно из свершений в их судьбе, будучи напрямую связанно со Средиземным морем. Именно поэтому Средиземное море оставляет свой трассирующий след в судьбе практически всех народов старого мира и, как мы сейчас видим, даже Америки. Вот парадокс, Средиземное море становится внутренним морем (так его называли греки) даже для США, а точнее, одним из горизонтов их свершений. Не будь этого моря, не было бы возможности так легко справиться с Ираком и Сербией. России следовало бы осушить Средиземное море, и все было бы легче.

Или другой, не менее интересный пример. Предварю его я личными впечатлениями. В детстве я рос не только в двуязычной семье, но и с поэзией, сказками, эпосом русских и таджиков я знакомился одновременно. Естественно, в голову ребенку тут же приходило сравнение. Вот почему, наверное, я до сих пор все сравниваю, привык и не могу отвыкнуть. Я сравнивал не кита со слоном, а Илью Муромца с Рустамом из Шах-наме.

Итак, я предлагаю вспомнить былины. Можно ли считать, что они соответствуют географическому пространству современной России с ее оглядкой в прошлое. Нет. Былины описывают реалии киевской или новгородской Руси. О Волге, скажем, там и речи быть не может. Но, если перенести былинный пафос на современные поиски национальной идеи, то Волга вполне достойна занять место Днепра, а Москва место Киева. Памятуя о рассказанной прежде Вам теории Н. Федорова о Храме в Царьграде, которого, увы, нет, и Кремле на Памире, который есть, можно сказать, что Волга и Москва замещают Днепр и Киев.

Именно Волга становится важнейшим энергетическим центром (идея Ю. Любимова), осью всего становящегося гетерогенным пространства России. А, с этой точки зрения, мы можем говорить о новых горизонтах онтологии, историософской онтологии Волги и окружающего ее пространства России.

Моя первая книга во многом посвящена сравнению былин с «Шах-наме» Фирдоуси – авторским эпосом иранцев. Самое интересно состоит в том, что русский и иранский эпосы описывают одну пространственную структуру. Многие критические ситуации, в русском эпосе происходят в горах. Добрыня Никитич сражается со Змеем в горах, а Илья Муромец встречается со Святогором так же в горах. Аналогично строится и иранский эпос. Все критические ситуации, опасные для страны, берет на себя богатырь и разрешает их непременно в горах. И, напротив, жизненное пространство русских и иранских витязей находит себя в поле или во дворце. В науке говорят, что описанное мною есть типологическое сходное для эпоса описание пространства. Т. е. – универсалия.

Но этот же вывод можно трактовать в наших целях вот как. Сравнительный анализ эпического пространства в русской и иранской традиции можно было бы повести и в другом русле, тогда мы могли бы обнаружить принципиальные различия. Но, поскольку мы имеем в себе силы унифицировать разнородные объекты, а в данном случае пространственные характеристики различных объектов, то гетерогенное приволжское пространство, надо думать, может подлежать процедуре определенной гомогенизации (ибо в этом видится современная политическая мысль). Нам необходимо сделать это для того, чтобы выявить очередной горизонт, позволяющий взглянуть на это пространство в модусе его креативности. Независимой от исторической диахронии и идеологических доктрин.

2. И вновь Волга. Но уже не как объект наших вопрошаний, а как субъект всех мыслимых горизонтов свершений. Ведь Волга территорилизует пространство, организовывает его и, что весьма существенно, способна ре-территоризовать его же (поскольку она субъект векторной истории и энергетический центр). И с этой же функцией связаны все петровские и постпетровские имперские детеррилизации. Волга, действительно, креативна, ведь ее эпитетом является матушка, Матушка-Волга – женское порождающее начало. Волга как трансисторический субъект всех исторических свершений от викингов, движения ислама, Петра 1 до нынешней стратегической ситуации освоения южного запределья России. С другой стороны, для Волги как субъекта свершений любая дискретность окружающего пространства представляется мнимостью, симулякром. Что особенно характерно, креативное, порождающее начало Волги соответствует не только ее преимущественно вертикальной, природной оси Север-Юг, но на определенном этапе российской истории активизируется также и ось Запад-Восток.

Таким образом, мы опрокидываем все сказанное прежде о критике фундаментальной онтологии. И подчеркнем вновь, для умозаключения важен избранный горизонт свершений. Пока Волга рассматривается как объект, мы остаемся на прежних позициях, но, как только мы понимаем, что Волга – это субъект исторического процесса и историософского рассмотрения, то вопрос фундаментальной онтологии встает перед нами с новой силой. Волга – это трансцендентальный субъект всего мыслимого и реального пространства России, ибо именно Волга прошлое, настоящее и будущее полиэтничного геопространства, собирая его воедино и независимо от объективных, привходящих обстоятельств.

И последнее. Флоренский в книге, изданной с предисловием Олега Игоревича, говорит о том, что пространство является функцией мышления. Нету мышления, нет и пространства. Убежден, что сказанное выше, свидетельствует о другом. Как только мы находим субъект воздействия на историческое и даже метафизическое мышление, мы можем уверенно говорить о зависимости нашего Я, нашего мышления от этого субъекта. Ибо именно он имманентно (став нашим креативным Я) воздействует на нас, принуждает нас действовать в определенном им режиме, всегда оставаясь транцендентальным (не путать с трансцендентным) субъектом нашего мышления. И именно он формирует те горизонты свершений, о которых я говорил.

Все сказанное является лишь первым приступом к более подробной работе, которая должна быть детализирована.