Отказавшееся от себя искусство

Отказавшееся от себя искусство на рынке психобизнеса в год   толерантности

         Искусство по меньшей мере трижды успело отказаться от себя и сегодня его  состояние "быть в отказе" стало уже привычно незаметным.

         Во-первых, это отказ от первородной терапевтической функции произведения искусства, которую Аристотель называл катарсисом. Во-вторых, это отказ от принципа надежды, от признания реальностью каких-либо начал, которые дают онтологическую гарантию человеку. И в третьих, отказ от антроподицеи, от оправдания человека.

         В чем можно видеть смысл этого тройственного отказа, если относиться к нему мало-мальски серьезно, а не принимать только за декларативную позу или защитную реакцию от социокультурных обстояний?

         Ясно, что это не расхожая эстетическая редукция, не воздержание от прекрасного, имеющая смысл раве что для экзотической фауны эстетиков-концептуалистов.

         Скорее,  отказ этот может быть понят как негативная адаптация к тем ценностным изменениям в ткани жизни, что еще недоступны в достаточной мере аксиологической рефлексии, не умозаключены мыслью в ее сети и потому принимаются через отрицание (а отрицание, по мысли З. Фрейда, есть обходной маневр сознания по отношению к тому, что бессознательно уже пред-ринято нами). Более того,  отказ и запрет себе Фрейд вообще полагал источником морали, я бы сказал, одним из источников процесса антропологического синтеза, в котором исторически порождаются новые фигуры человечности.

         Так что я склонен трактовать отказ искусства от себя в качестве запрета себе - себе как художнику, себе как зрителю, себе как человеку -  быть в пространстве искусства и вести себя в нем так, как если бы ты в нем уже есть и знаешь, что тебе в нем должны поведать.

         Выражаясь более мягко, но вместе с нем и более определенно, можно сказать, что поле искусства, после  его отказе от себя, опознается как поле психо- и аксиопрактик, где опытно опробываются и оцениваются  - по критериям антропологической идентичности -  разные состояния и события сознания/воли, иконические конструкции, ценностные конфигурации и психические реальности.

         Вся эта артпсиходрама разыгрывается в очень определенное время. Становлению развитых постиндустриальных обществ сопутстует та культурно-антропологическая трансформация, которую К.Юнг еще более полувека назад назвал переходом из "допсихологического" времени в "психологическое".  Он писал тогда, что "человек, осознавший свою современность, отныне не может удержаться от признания могущества психики, с каким бы усердием и настойчивостью он ни защищался от этого ... современный человек обращается к реальности душевной жизни и ожидает от нее достоверности, утраченной им в мире".         В допсихологическое время бессознаниельное, по мысли Юнга, осуществляло себя во внепсихической форме, когда архетипические структуры проецировались, минуя сознание, на "большие экраны" космоса, звездного неба, ландшафта, архитектурных комплексов и т.д. Когда же мир был опознан как пустое пространство, расколдованное научной мыслью, экраны эти исчезли и бессознательное обрушилось в нас самих, стало исключительно психическим бессознательным. И мы вступили в то время, в котором все ценно, проблематично и промыслительно лишь в той мере, в какой оно имеет отношение к психологической культуре, к тем или иным - традиционным или авангардным -  психопрактикам.

  Стоит, в связи с этим, вспомнить, что вслед за диалогическими концепциями межличностных и межкультурных коммуникаций, за психодраматическими и социально-психологическими концепциями ролевого взаимодействия в современной (постмодернистской) культуре широкое распространение получила концептуалистика "частей личности", "субперсональностей", восходящая к представлениям Юнга о персонификации автономных психических комплексов.

Этот переход сравним по значенмостию с перемещением интересов биологии с клеточного - на молекулярный и даже на субатомный  уровени. Речь идет о микроструктурах личностной самореализации, идентифицируемых в терминах "субличностей", а также "субмодальностей" сенсорного, аффективного и когнитивного опыта. Это те реальности постмодернистской психопрактики, в которых части личности впрямую,   минуя уровень самости,  наделяются культурными значенями и функциями. В культурную (и прочую средовую) работу впягаются именно субличности, тогда как целостность, обычно именуемая личностью, лицом, ликом человека, становится более свободной для самобытия, самопереживания, самомышления и самодействия.

  Заметим также, что если пионеры психоанализа (и первое поколение их последователей) занимались конструированием типовых, до всех относящихся структур личности, в которых процесс психической диссоциации, "умножения лиц" охватывался обязательными инстанциями, то современые нам психологи и психотерапевты предпочитают иметь дело с произвольными, порорждаемыми или выбираемыми композициями частей личности, открыв тем самым - для себя и для нас - пространство проективной, творческой работы интивидуации, личностного роста.        

  Уместно прибегнуть к такому сравнению: современенные психопрактики состоят к традиционной и научной психологии в том примерно отношении, в каком художественный авангард состоит к традиционному и классическому искусству. Психические деятельностив этих практиках, с одной стороны, артифицируются, т.е. становяться особыми усилиями, занятиями или искусством, а с другой, приватизируются, т. е. становяться достоянием человека в качестве индивидуальности, а не члена какого то сообщества (как носитетя колективной психологической культуры). И то, и другое свидетельствует об обретении какой-то новой свободы в отношении души, вполне очевидно конвертирующейся со всеми иными человеческими свободами.

         В пользу кого или чего искусство отказалось от себя? Ну конечно же не в пользу себя, а в пользу того, чему польза нужнее всего, т. е. в пользу рынка. Мы живем не только в психологическое время, но и во время весьма энергичного психобизнеса, рынка психологических услуг, предлагаемых частным лицам - психотерапевтами,  политикам - имиджмейкерами, жаждущим "знания" - лидерами "нетрадиционной религиозности" разных мастей, зрителям - мастерами шоупсихобизнеса и т.д. Явление это столь же рапространенное, сколь и мало осознанное в своей значимости. Хотя искусству на этом рынке и не принадлежит монополии, акции его котируются здесь весьма высоко, коль скоро именно ему, особенно в экранных формах, более всего доступны каналы массовой коммуникации и готовность зрителя смотреть, а вместе с тем подвергаться психотехническому сканированию. Я не сторонник посыпать себе по этому поводу голову пеплом, но замечу, что вопрос об антропологической и этнокультурной идентичности человека - в интенсивной экранной культуре - встает перед ее сталкерами, прогрессорами и ментатами в каком-то новом повороте, о чем речь, видимо, еще впереди.

         Близок к концу 1995 г., объявленный ЮНЕСКО годом толератнтности - терпимости и ненасилия. Инициатива эта -на фоне разгума насилия и политического цинизма в мире - прошла почти незамеченной. Причины сего столь же понятны,  сколь неприемлемо сопутствующее им гуманитарное малодушие.

         Вспомнив об этом, совершим экранную миниэкскурсию в окресности "шоссе 666", где с насилием полный "о'кей".

         Это мир, в котором уже нет ни преступника, ни жертвы, ни лжи, не измены. Есть случаи убийств, но нет сострадания. Есть страх мистера Кролика, промысел пахана-Волка, похоть Кошки, но нет ни времени, ни сил для сопереживания и сострадания объектам их вожделения. Тут можно быть одновременно и прирожденным убийцей, и ангелом, косить налево и направо попавшихся под руку и грезить о детях, ни как не относясь к происходящему сознательно. Или знать, что общее достояние уже  поделено кем-то, и не испытывать по этому поводу чувства несправедливости случившегося за твоей спиной.

         А поскольку отказ от себя уже принят как условность смотрения, невозможны ни реакция вовлечения в экранное действие, ни реакция опустошения, скорее подвешенность, зыбкое равновесие  заэкранного "я", сохраняющего желание и силы смотреть, или умеющего это делать заэеранного "я-сам", если оно сподобилось оснаститься психопрактической компетенцией.

         Все это не так мрачно на самом деле, как некоторым кажется. Я бы сказал, как раз наоборот, поскольку скринология, на мой вкус, - веселая наука. В психологическом времени произошло не только расщепление публичного и приватного, привычное для гражданского общества, но также и приватного и интимного(=извнутреннего).

         Дело в том, что части личности, о которых речь шла выше, и которые актуально реализуются в  каждом из нас в повседневной жизни могут быть не только своими, но и чужими, не только недостающими, но и лишними. Помимо собственных своих, к подлинному, интимному "я", к самости  относящихся, в нас много мест, которые можно было бы обозначить как "недостающие свои" (черные дыры) и "лишние чужие", (шрамы, шлаки)  части, образующие нашу внутреннюю "тень", как присутствие приватного, а через него и публичного, в интимном.

          Так вот в подвешенности заэкранного "я-сам", которое не тождественно ни роли зрителя, ни роли смотрящего в повседневной жизни, психопрактически испытывается наша человеческая состоятельность, аутентичность интимного опыта существования, если угодно, антропологическая идентичность. Это работа в пред-сознании, которое, как известно, не совпадает ни с сознанием, ни с бессознательным; здесь желание еще не есть намерение, понимание не есть согласие, а констатируемое "так" не означает еще ни "да", ни "нет".

Зачем? А затем, что в психологическое время антропологический синтез из культурно-исторического процесса стал выбором и собиранием человека в нем самом, из поиска стал иском человека самому себе.

         В психологическое время искусство раз и навсегда ушло из плоскости идеологической и переместилось в плоскость психопрактическую, а человек, ему сопричастный, - в психически иное, которое не равно чужому. Таковым оно может быть признано лишь в индивидуальном опыте отчуждения, самоостранения, а это лишь один из исходов психопрактической подвешенности. Попытки же прямого осознательного, а тем более идеологически рационализированного приятия психически иного ведут только к одержимости и ожесточению. И только если в опыте подвешенности психически иное проживается и не как свое, и не как чужое, происходит плодотворный психосинтез, удаление лишних чужих или обретение недостающих своих частей личности, случается шаг индивидуации, личностного роста, из которого затем может состояться акт самоопределения.