О конечных причинах человеческой деятельности.

Автор: Голов А.А.

 «Культура формы как таковой приближается к концу; рождается культура сознательных отношений». (Мондриан)

 

            Предлагаемое читателю исследование родилось из попыток автора разобраться в том, какое значение имеет для человеческой жизни факт смерти; чтобы быть точным – для личной и другой жизни – личная смерть.

            Трудно, по-видимому, указать более непопулярный предмет. Сознательная озабоченность смертью при жизни в настоящее время мала, почти как никогда. Большинство знает, как будто смерти нет, живут как бессмертные – хотя и умирают. Но в некотором роде, смерть – это факт уже при жизни. Жизнь не вполне принадлежит человеку – рано или поздно она уходит от него; но и человек тогда не вполне принадлежит жизни – он обладает в ней свободой. С этой стороны, смерть – это цена свободы, свободы как факта человеческой жизни.

            Каждый платит эту цену, но не каждый принимает свободу и пользуется ею. Таковы, прежде всего, животные, те, кто не знает, не сознает смерти; они живут по случаю. Близки к нам и те, кто не хочет знать смерти, просто боится и живет в страхе. Свобода не отменяется страхом, как и смерть; но она им обезличивается. Страх – это обезличенная свобода: трепет, колебания, энтропийное рассеяние свободной энергии. Но истинное сознание смерти рождает свободу действительную, свободу как личную, направленную деятельность.

            В основе нашей активности лежит наша смертность – такова центральная идея, развиваемая в данном исследовании. Его предмет несколько смещается по сравнению с первоначальным интересом; абстрагируясь от бессознательности и страха, мы рассматриваем только человеческую деятельность в ее конечной

 

            Глава 1. Закономерность и целесообразность. Мир символических объектов.

            В готовности все объяснить нет ничего научного. Это, скорей всего не более, как неспособность к удивлению. Что же объяснимо? Вопрос одинаково значительный для ученого-естественника и для гуманитария. Тем более замечательно, что в своих ответах они радикально расходятся; здесь можно увидеть не просто различие, но и прямую противоположность. Прицел гуманистики определенно уточняется, если сравнить его с наделенностью естествознания.

            Ясное изложение физического подхода к вопросу содержится в Нобелевской лекции Юджина Вигнера[1]. «Огромные успехи физики обусловлены четким ограничением предмета ее исследования: физика пытается объяснить лишь закономерности в поведении различных объектов. Отказ от достижения более широкой цели и точное определение области, для которой можно искать объяснение, в настоящее время представляется нам совершенно необходимым. Более того, точное указание области объяснимого может считаться величайшим открытием физики» (с. 45-46). Переходя к существу дела, Вигнер резюмирует его следующим образом. «Именно в четком разделении законов природы и начальных условий и состоит удивительное открытие ньютоновского века. Первые обладают немыслимой точностью, о вторых практически ничего неизвестно». (с. 47). «Утверждение о том, что поведение полностью определяется начальными условиями и законами природы, одинаково верно для любой причинной теории». (с. 47).

            Утверждение, которое «верно для любой причинной теории», смело обобщается Вигнером в не вполне безобидном определении. «Элементы поведения, не определенные законами природы, называются начальными условиями». (с. 46). Можно ли так называть? Для формулировки законов служит математика; для установки начальных условий – эксперимент. Определение, подобное приведенному, утверждает, что сверх того в познании ничего не может и не должно быть. Но предмет гуманистики – человеческая деятельность во всех ее проявлениях и взаимосвязях – оплодотворен свободой, и вне ее, под экспериментом, утрачивает свою коренную специфику, смысл, значение. И если для прогресса познания эксперимент необходим, познавательный прогресс в гуманистике недостижим.

            Косвенным образом это обстоятельство отмечается уже физиками. «Управляющие центры жизни не подвержены макрофизической причинности, но лежат в области микрофизической свободы». (П. Иордан). «Наблюдение за состоянием клеток мозга, достаточно точное для довольно определенного предсказания поведения жертвы, в следующие несколько секунд может означать вторжение в него, имеющее с необходимостью летальный исход». (Н. Бор). Из приведенного соображения Бором сразу же делается уничтожительный для гуманистики вывод: «…И поэтому невозможно сделать организм действительно предсказуемым». И если для Вигнера свобода всегда субъективна, объективность ограничивается причинностью, то для Бора свобода неотличима от случайности, пусть даже случайность это форма объективности. Между свободой электрона и свободой человека не усматривается никакого «действительного» различия.

            Но в ясном определении Вигнера можно заметить некоторую произвольность. Именно элементы поведения, не определенные законами природы, и о которых «практически ничего не известно», выносятся в начало поведения, полагаются начальными условиями. Бор, по-видимому, допускает недетерминированный и неизвестный элемент в ходе поведения, случайные отклонения. Обоим совершенно чужда третья логическая возможность – объективные и недетерминированные, неслучайные и неизвестные конечные условия. Поведение не как закономерное следование заданному, не как случайное блуждание в зависимости от текущих внешних условий, а как целесообразная деятельность с определенным концом[2].

            Сравнение с физикой позволяет наметить характерную для гуманистики форму объективности, это – целесообразность, целесообразные явления. Признак целесообразности определяет область объяснимого в гуманистике. Более сильное заключение состоит в том, что для однозначного, действительного объяснения целесообразных явлений необходим учет конечных условий. Область объяснимого в гуманистике – это целесообразные явления с определенным концом.

            Более конкретное понятие о предмете гуманистики можно извлечь из того контрастного соотношения, которое обнаруживается между закономерными явлениями с началом и целесообразными явлениями с концом. Переход от одних к другим заключается, очевидно, в предметно-временной инверсии; отталкиваясь от чрезвычайно отчетливых физических представлений, можно посредством данной инверсии прояснить представления гуманистики о смысле времен и сути объекта.

            «Физический мир». В своем множестве физические объекты являются почти вакуумом, в котором автономно длящееся движение каждого из объектов прерывается точечными взаимодействиями, столкновениями с другими объектами. Подобные столкновения играют решающую роль для установки начальных условий. «Полный набор» начальных условий определяет будущее физического объекта неограниченно далеко и независимо от того, что происходило с объектом до установки начальных условий. Это – объект с конечной историей, но бесконечным будущим. Это бесконечное будущее причинно и содержательно предопределено конечным настоящим, но есть комбинаторные вариации на тему настоящего. Настоящее обладает кумулятивным, собирательным значением по отношению к будущему, которое «размывается» случаем. Единственному индивидуальному началу соответствует многообразие однообразных концов. Определенного конца, исхода, имеющего ретроспективное значение, у физического объекта не существует. Взяв все перечисленные признаки с обратным знаком, заместив принцип причинности принципом целесообразности, а установку начальных условий реализацией конечных условий, мы получим символический мир гуманистики с характерным рядом противоположных утверждений.

            «Символический мир». Не существует определенного начала целесообразных явлений, им свойственна изначальная неясность; но неясное в начале реализуется и раскрывается в конце, их опора – в будущем. Будущее не есть простое следствие настоящего, но имеет самостоятельное значение. Существуют факты будущего, еще не ставшие событиями, для которых события настоящего являются не достаточными причинами, а лишь верными или неверными показателями[3]. По отношению к текущим событиям настоящего подобные конечные обстоятельства, исходы, обладают несомненным кумулятивным, собирательным значением. Вообще настоящее можно было бы считать вариациями на тему будущего исхода, если бы не разрывающее связь времен действие абсурда – реального, но бесцельного существования. С этой оговоркой символический объект – это объект с конечным будущим и бесконечной историей. Полная конечная причина символического объекта определяет его прошлое неограниченно глубоко и независимо то того, что происходит с этим объектом после ее реализации. Мир символических объектов – это почти пленум, в котором непрерывные длящиеся контакты объектов нарушаются лишь точечными разрывами. Подобные разрывы вносят в их существование момент абсурда, но существенных для оценки соответствующих конечных условий…

            Физический и символический миры противоречат друг другу по смыслу. Важно поэтому отметить, что противоречие возникает не на объективной почве. Закономерность и целесообразность как две различные формы объективности не являются сами по себе противоречивыми. Физические принципы сохранения и телеологический принцип наименьшего действия приводят к одним и тем же результатам[4]. Познавательный выбор возникает лишь между определением начальных или конечных условий, и последующим характером объяснения поведения; между вынужденным и свободным действием объекта. Это жесткий выбор; не будучи Богом, нельзя быть в одно и то же время в двух временах.

            Желая разбираться в целенаправленной деятельности, мы приходим к двум первоначальным вопросам. Когда и как иметь дело со свободным действием? Когда конечный исход перевешивает текущие разрывы? Как вообще определить конечные условия? К этим вопросам мы и попытаемся подойти в следующих главах. Первый вопрос – о признаках процесса интеграции, или об оценке целеустремленности действий обсуждается в гл. 3. Вопрос второй – о перечислении и индивидуализации конечных условий, или о понимании целесообразности действий рассматривается в следующей главе.

 

            Глава 2. Принципы понимания. Классификация контактов.

            Символический мир – это почти пленум. Индивидуумы лишь изредка пребывает в изоляции, и в основном погружены в сложную сеть различных контактов. Контакты лишь изредка рвутся, и в основном сохраняют устойчивый характер. Поэтому в качестве элементарной единицы анализа человеческой деятельности целесообразно избрать отдельный контакт.

            Как работа с материалом, так и общение с другими людьми – это, прежде всего, длящиеся контакты. Временная разлука сама по себе не уничтожает контакта; мы говорим, что сохраняется «духовный» контакт. С другой стороны, одна лишь физическая близость не позволяет еще говорить о контакте, к которому было бы применимо слово разлука. Даже конфликт не сводит к чисто физическому воздействию. Наряду с близостью, всегда требуется и внимание, ориентация на партнера. Взаимное внимание и создает «психический» контакт между партнерами, оно же помогает восстанавливать и продолжать контакт после разлуки. Напротив, близость без внимания, как длящееся состояние, абсурдно[5]. Но именно поэтому длящаяся близость, в предположении целесообразности контакта – показательна, и вслед за тем временная разлука показательна для оценки конечных условий контакта.

            Более того, если длящаяся близость свидетельствует о контакте лишь экзистенциально, то разрывы, расстояния позволяют производить индивидуальную оценку контакта каждому из его участников: труден ли разрыв? тяжела ли разлука? желанно ли возвращение? – обо всем этом высказывается индивидуальный опыт разрывов, корректируя уже затем индивидуальное поведение в самом контакте.

            Подобный опыт, ввиду его промежуточного характера, далеко не совершенен. Он может изменяться от разрыва к разрыву, и вправе служить лишь некоторым показателем истинного характера контакта. Исключительное положение занимает тем самым окончательный разрыв, значение которого непосредственно неизвестно никому из участников, и которое лишь постепенно постигается ими в их текущем опыте. Насколько уже теперь он говорит о том, что лишь будет? Ведь чисто фактически каждый разрыв может оказаться окончательный? Поэтому окончательный разрыв как таковой может потребовать переоценки прошлого опыта, лишь он снимает субъективные разночтения в понимании контакта, того, что происходит, у его участников и позволяет выявить целеустремленность их поведения или ее отсутствие. Важна, таким образом, не фактичность, а конечность, окончательность.

            Как согласующая, интегрирующая инстанция, конечные условия неминуемы и несократимы. При оценке конечных причин полученный опыт показателен, но он не детерминирует текущего поведения – обусловленного из будущего. Прошлый опыт не имеет индивидуального, порождающего значения, и должен оцениваться лишь в плане его информативности о конечных условиях, которые одни собственно значат и затем «придают значение», так что все прочее получает свое значение своей связью с ними.

            Будучи связанными лишь в принципе, текущие контакты, конечные причины и субъективные опыты всех участников предполагают, тем не менее, одну и ту же классификацию значений. Лишь в этом случае значения вообще могут передаваться, придаваться и приниматься. То, что мы извне определяем как контакт, изнутри, для участника, есть понимание[6]. Понимание означает, что индивидуальный опыт относится к контакту в целом. Для классификации контактов и конечных причин, переводимой в субъективный опыт, необходимо установить способы или виды такого отнесения, т.е. направления генерализации индивидуального опыта или принципы понимания.

            Принципы понимания и классификация контактов.

            Для того, чтобы из индивидуального личного опыта представить контакт определенного характера, необходимо выяснить три вопроса.

            1) «Симметричность – асимметричность». Одинаков ли этот опыт по своему личному значению для каждого из участников? Носит ли он, таким образом, общезначимый характер? Может ли непосредственно передаваться? Нужно ли различать участников? Требуется ли отделять «свой» опыт от «чужого»? можно ли полагаться друг на друга?

            Если опыт общезначим, то независимо от понимания этого обстоятельства участниками контакт может считаться симметричным; если же эти различия существенны, то контакт асимметричен.

            2) «Личность – предметность». Если индивидуальные значения разрыва различны, то с чем это связано? Определяется ли различие в зависимости от личности, индивидуальности участника – или по инициатору разрыва, кто бы им не был? Важно ли авторство действия – или его качество? Кто или что? этот или такой?

            В первом случае можно говорить о личном контакте, во втором – о предметном. В предметном контакте число и индивидуальности участников не имеют непосредственного значения, и единственная асимметрия создается их разделением на «уходящих» и «остающихся». Это – скрытая асимметрия, проявляющаяся лишь в состоянии разрыва.

            3) «Положительность – отрицательность». Имеет ли опыт разрывов по своему значению положительный или же отрицательный характер? Предпочтительно ли состояние в контакте или вне контакта? Лучше ли быть одному или с этими людьми? Является ли разрыв «выигрышем» или «проигрышем»?

            В первом случае контакт отрицателен, во втором - положителен.

            Классификация контактов и конечных причин.

           

            Изложенные принципы суть не что иное, как правила генерализации и суммирования индивидуального опыта общения, необходимый для этой цели логический минимум (каждый – не каждый, этот – такой, плюс – минус). Свое значение они приобретают лишь как условия определенности конечной причины деятельности: в силу различия конечных причин, контакты, построенные на различных принципах, представляют собой резко различные, никогда не смешивающиеся друг с другом эмпирические реальности. На комбинаторных основаниях можно образовать 5 подобных типов контактов.

            «Игровой контакт». На чем зиждется уверенность в правильном завершении начатой игры? Почему проигрывающий – доигрывает? Почему доигрывает выигрывающий? Необходимая гарантия не является общим правилом, формулируемым отдельно для каждой игры. Это, очевидно, общий игровой принцип, который может быть сформулирован следующим образом: разрыв контакта, прекращение игры до ее завершения означает максимальный проигрыш, поражение для инициатора разрыва, а выигрыш для остающихся, остальных игроков. Тем самым, цена выхода из игры достаточно велика для инициатора – кто бы из участников им ни являлся, чтобы игра продолжалась вплоть до ее завершения. Игровая реальность – в пределах этого условия. Оно указывает, очевидно, определенное значение разрывов, через которое таким образом и определяется общее понятие игры: уходящий проигрывает, остающийся выигрывает. Это – асимметричный отрицательный предметный контакт.

            «Иерархический контакт». Чтобы отпустить поводок, достаточно разжать кулак; чтобы собаке «отпустить поводок», ей нужно разорвать ошейник. В иерархическом контакте одна сторона как бы «держит» другую: может ее «отпустить», но та не в состоянии сама «уйти». Это – асимметричный личный контакт. Цена разрыва велика для одной стороны и мала для другой. Для лиц с положительным значением разрыва это «руководство», для другой стороны это «подчинение». (Для наблюдения это один тип, для понимания – два).

            «Экзистенциальный контакт». Уходящий проигрывает – остающиеся проигрывают. Симметричный положительный контакт. По причине его симметричности личность и предметность не противопоставляются. В условиях экзистенциального контакта выигрыш, достаточный для разрыва (конечная последовательность конечных выигрышей) оказывается прямой причиной проигрыша (ср. Сказку о рыбаке и рыбке), понятия выигрыша и проигрыша релятивизируются. Нужно проигрывать, чтобы не проиграться. Нужно выигрывать, чтобы не разорить. «Существовать или не существовать». 

            «Формальный контакт». Симметричный отрицательный контакт: уходящий выигрывает, и остающийся выигрывает. Все тяготятся, но почему-то не расходятся. Какое-то недоразумение. Ничего не стоит уйти самому или оттолкнуть партнера. Поскольку этого не происходит, следует предположить чрезвычайную щепетильность, церемониальность действий и почти полную безынициативность участников.

            «Принудительный контакт». Уходящий выигрывает – остающийся проигрывают. Асимметричный отрицательный предметный контакт. Каждый заинтересован в том, чтобы уйти самому, и не дать уйти другим. Их эгоизма требуется и торжествует альтруизм. Все держат, и терпят, и ждут иного.

            Поведение, целесообразное при одном типе контакта, не обязательно целесообразно при другом. Поэтому индивидуумы, ориентирующиеся на контакты разного типа, не в состоянии оценить целесообразность поведения друг друга; возможности их взаимопонимания ограничены. Вероятность встретить в космосе своего человека равна 1/5; она повышается в своем культурном регионе, а также при ориентациях более общего порядка, нежели контакт определенного типа.

           

            Принципы интеграции. Культура и личность.

            Некоторые контакты неустойчивы и краткотечны; другие, напротив, устойчивы и, вообще говоря, продолжительны. Преимущественный интерес представляют, очевидно, устойчивые контакты: зачем заниматься тем, что не имеет ни прошлого, ни будущего. Возникает, таким образом, вопрос о критериях устойчивости контакта. Его можно поставить и несколько иначе.

            Дискретный акт, действие – это, очевидно, еще не устойчивый контакт (хотя, в отличие от просто движения, действие – это уже контакт, прикосновение). Напротив, постоянная неотделимость, отношение – в котором вообще не присутствует признаков времени, - это крайняя степень устойчивого контакта. Каким образом действия интегрируются в отношения? Есть ли у такого-то действия – перспектива? Что оно – самоценное, исчерпывающееся собой событие – или прецедент, показатель будущего? Имеет ли оно достаточное основание в настоящем – или конечную причину в будущем? Можно ли считать конечную причину – действующей? Это, очевидно, иной вопрос, нежели вопрос о целесообразности данного действия, это вопрос о его целеустремленности[7].

            (Понимание действий и отношений, как одних и тех же контактов – одно и то же. Поэтому различие действий и отношений, вообще говоря, непонимаемо. Является ли, например, 3+4=7 действием над 3 и 4 с результатом 7, или же отношением между 3, 4 и 7 – считать можно так или иначе, но воспринять этого различия нельзя; оно вносится. Сказанное могло бы служить предостережением перед восприятием материала данной главы: он абсолютно непонятен при отсутствии каких бы то ни было собственных убеждений по излагаемым вопросам. Иначе говоря, это предмет мистический, требующий к себе отношения личного).

           

            Принципы интеграции.

           

            Интеграция деятельности возможна в трех отношениях или направлениях: индивидуальная интеграция, т.е. интеграция всех контактов одного индивидуума; всеобщая интеграция, т.е. интеграция всех вообще контактов любых индивидуумов; культурная интеграция всех индивидуумов единым контактом.

            1. Отношение к смерти и индивидуальная судьба.

            Люди неохотно думают о смерти, хотя противиться этим размышлениям столь же противоестественно, как и насильственно удерживать радость. Смерть преломляет жизнь, и представляемое значение смерти формирует понятие о жизни.

            Смерть имеет троякий смысл: это естественное завершение телесной жизни; это обрыв сознательной жизни; это разрыв всех (внешних) контактов индивидуума. Будучи разрывом всех контактов индивидуума, смерть оказывается уникальным по своему значению событием – определяя жизнь субъекта в целом либо как игру – если от его смерти остающиеся (окружающие) выигрывают, он же проигрывает; или как сосуществование (проигрывают все); либо как недоразумение (выигрывают все); или же как служение, если остающиеся проигрывают, а он выигрывает. Смерть оказывается тем конечным разрывом и предельным индивидуальным опытом, который выявляет характер отношений индивидуума в целом, придающий определенную окраску, задающий тон каждому его отношению в отдельности; его миро-отношение и значение его смерти – это одна и та же сущность.

            Как может будущее событие влиять на предшествующее ему поведение? Не зачеркивается ли его мистическим действием сознание, ум и воля индивида? Очевидная уникальность рассматриваемого события в индивидуальной жизни делает несколько сомнительной постановку его в ряд других разрывов и, тем самым, ссылку на индивидуальный опыт как проводник такого влияния.

            Но если смерть нельзя поставить в ряд других разрывов, то ее, во всяком случае, можно поставить в ряд других смертей. Можно предположить, что у человека существует, или в какой-то момент возникает отношение к смерти как таковой, т.е. он окончательно определяет для себя, что она значит для умирающего – независимо от того, кто умирает, и что она значит для остающихся[8]. В таком случае, можно было бы считать, что отношение к смерти завершает и суммирует тот опыт разрыва контактов, который уже приобрел до того человек. Тем самым у индивидуума образуется свой конец. Конечно, с ним может покончить и случай, но это совсем другое – потому что свой конец, в отличие от всех других существует уже при жизни, в жизни, как готовность или неготовность к смерти. Никогда нет совершенной готовности, для каждого человека значение его собственной смерти есть сокровенная тайна; ее раскрытие исчерпывает жизнь.

            Независимо от того, отрицается она или нет, и какое ей придается значение, конечная причина индивидуальной жизни называется еще судьбой. Для сознания судьба таинственна; для воли она источник и истина. Личная воля – это реакция на личную смертность. У бессмертных нет воли. (Таков Бог – он всемогущ, но не по-человечески сдержан, он никогда не пользуется своей силой, ибо у него нет никакой воли. Бессмертная воля – бессмысленна. И фактически, у человека именно сознание близости смерти повышает жажду деятельности. (Судьба не ограничивает волю, она рождает ее. Воля – это знак, показатель судьбы. Судьба и ограничение, но ограничение от чужой воли и заблуждений сознания[9].

            Цели, которые сознательно ставит перед собой человек, могут быть истинными, отвечающими его судьбе, и ложные. Постановка цели – это испытание судьбы. Ум, способность различения истины и лжи, не одинаково служит тем и другим целям, и распространенное представление о его инструментальности нуждается в корректировке. Ум – инструмент истины, а не воля; воля к истине.

            Возможно и уклонение от судьбы, или точнее нечувствительность к ней; это – безволие. Данте затруднился поместить безвольных в ад, рай или чистилище, и действительно, они не раскрыли загадку своей жизни, их жизнь не состоялась[10].

            Возможно, с другой стороны, свершение судьбы, после которого жизнь обессмысливается, а идеал бессмертия выявляет тогда свою ложность[11].

            Возникновение личной воли, осознание своей судьбы означает освобождение от противоречивого диктата прошлого и подчинение его будущему, расколдовывание и интеграцию дезориентирующего разнообразия прошлого опыта, избирательное, упорядочивающее и критическое к нему отношение. Прошлое становится прошедшим, минувшим, и если и восстанавливается затем в своих правах, то уже на этических или религиозных основаниях, т.е. в связи с конечными причинами, а не непосредственно.

           

            2. Принцип обоюдности. Чередование и сохранение действий.

            Идея судьбы ничего не говорит об отношении к чужой воле; предполагая и реализуя личную свободу, она ничего не дает знать о свободе другого, не нуждается в ней и не вопрошает его. Контакт, разрыв, другой человек – для человека судьбы они могут быть только средством или препятствием применительно к его собственной судьбе, которая только и придает им значение[12]. Это, по старинному выражению, роковой человек, творец и атеист. Любая интеграция контактов как таковых предполагает, в качестве своего общего места, определенно отрицательное отношение к роковым людям[13]…

            По счастливому выражению Вл. Соловьева, прогресс – это симптом конца. Всякий односторонний процесс – конечен. Энергетически это очевидно: никакое накопление или разорение не может продолжаться неограниченно. Отсюда можно заключить, что контакт устойчивый, с неограниченной перспективой, не разрушительный для кого-либо из участников, обладает необходимостью с некоторой дозой взаимности, характеризуется обоюдностью. Действие односторонне – отношение обоюдно. Именно обоюдность устраняет из отношений роковую стрелу времени. Но как понимать эту обоюдность?

            Ее нельзя отождествлять со «взаимностью», под которой обычно подразумевается равенство встречных действий, «эквивалентный обмен», для сравнения требуется общее основание, т.е. в данном случае конечная причина; но она именно и составляет проблему. Физическое тождество ничего не значит: мелкая безделушка для одного может оказаться бесценной памятью для другого. Субъективность значения – исходный факт. Реализация принципа обоюдности предполагает не отрицание, а учет и одновременно обесценивание этого факта. К данному идеалу приблизиться посредством последовательных приближений, но не осуществить его в смысле искоренения субъективности.

            Правило чередования действий.

            Первое, о чем может и должна идти речь – это именно конечность одностороннего действия в отношении, его «разовость», выжидание, пауза после действия, в которую мог бы вступить партнер; обратной стороной этого условия является слитность, непрерывность и безостановочность действия до паузы. Пауза – это необходимое условие «встречного» действия. Свою совершенную реальность она приобретает лишь в том случае, если это встречное действие состоится; иначе говоря, пауза должна быть и достаточным условием для встречного действия.

            Эти соображения приводят к ритмическому правилу чередования действий различных участников. В плане чередования, 1-(неразб.), т.е. не одно и то же – делать по частям и сразу.

            Изнутри, чередование предполагает в каждом из участников определенное сдерживающее начало, заставляющее индивидуумы выжидать после каждого своего действия, а с другой стороны – отзывчивость, заставляющую его отвлекаться на каждое действие партнера.

            Сдерживающее начало не позволяет человеку продолжать контакт, если его партнер не отвечает, и он тогда должен удалиться, чтобы «не уронить достоинства». Достоинство и отзывчивость – это два индивидуальных инварианта чередования: они его обеспечивают, они же при чередовании сохраняются. Численная мера достоинства определяется числом односторонних действий до разрыва контакта (интуитивно это «настойчивость»; чем она больше, тем достоинства меньше).

            Очевидно, что высокое собственное достоинство  требует от партнера высокой отзывчивости; но не обязательно, чтобы они сочетались в одном индивидууме.

            Настойчивость и отзывчивость не предполагают у партнеров никакого взаимопонимания; чередование – это ритмическая основа человеческих отношений, более или менее сложная канва. Для своего действия она не требует осознания и воспринимается индивидуумом посредством того, что можно было бы назвать чувством ритма. Таким образом, это чувство, вслед за волей, - фундаментальное средство восприятия соответствующих конечных причин, судьбы и, скажем, гармонии. Сознание и понимание требуется позже.

            Правило сохранения знака действий.

            Излишне доказывать, что чередование не исключает ни индивидуального разорения, ни всеобщего, взаимного разрушения. Более значительная обоюдность достигается с сохранением знака действий; на положительные действия отвечать положительно, на отрицательные – отрицательно; на уступки – уступками, на выпады – выпадами.

            Правило сохранения знака придает контакту качественную взаимность: размер, масштаб действий, не контролируется, но знак – соблюдается. Для удовлетворения данного правила достаточно малых, символических уступок, просто вежливости.

            Определение знака действия зависит от понимания, знак – это субъективное знание, недоступное внешнему, постороннему наблюдателю как таковому. Но субъективное знание требует субъективного названия; лишь тогда оно может иметь общее значение.

            Если один из участников определяет и субъективно знает знак собственного действия, положительно или отрицательно оно для другого, то этот другой не может уже вслед за тем со своей стороны субъективно определить знак этого – встречного действия для себя. В противном случае, общезначимого знака у такого действия не окажется.

            В этой ситуации знание знаков собственных действий требует от участников незнания знаков встречных действий, знание других требует незнание себя.

            В другом случае знание себя потребует незнания других.

            Таким образом, правило сохранения знака разделяет индивидуумов и контакты на два класса: тех, кто знает других, что им хорошо или плохо, но не знает в этом смысле себя; тех, кто знает себя, но не знает других. Объективным наблюдаемым следствием всех этих субъективных вещей являлась бы поляризация индивидуумов в двух относительно устойчивых зонах. 

           

            Приближение принципа обоюдности можно, вероятно, продолжить дальнейшими правилами. Но остаточная субъективность значения неизменно сохраняет в себе принципиальную возможность одностороннего подрыва отношений. Приданном подходе никогда не достигается окончательное решение.

            3. Понятие культурной общности. Культура и личность.

            Предметом интеграции может явиться не индивидуальная деятельность, и не любые контакты вообще, а контакт определенного типа, одно определенное отношение. Для объединенных им индивидуумов оно оказывается общей судьбой, миро-отношением и отношением к смерти. Примерно такая вещь называется «культурной общностью».

            Для культурных общностей принципы понимания контактов оказываются непосредственно механизмами их объяснения. Проблемы интеграции, как особой проблемы, отличной от проблемы понимания, не возникает, и говорить о ней нет нужды. Но тем самым понимание, тако-то(?) контакт утрачивает свой непосредственный характер и становится пониманием, рожденным стремлением понять, понять «по-своему», контактом культивируемым. Стремление понять, воля к пониманию – это есть культурная целеустремленность, конечная причина культурной общности. Культурное действие, в узком смысле слова, - это действие во имя понимания. Это культурный пафос, который при определенности характера культурной общности обусловливает и культурную ограниченность понимания.

            Основным механизмом культурной интеграции следует, по-видимому, считать раннее детское воспитание, детский семейный опыт. Пеленание, кормление и отнятие от груди, первичное научение и осознание, продолжительный микроконтакт с родителями и восприятие их отношений образуют тот «базис» опыта, на котором затем устанавливается индивидуальная судьба[14]. Если родители уже принадлежат к одной и той же культурной общности, то этого, по-видимому, почти достаточно для ее воспроизводства. (К сожалению, ни этот, ни другие возможные механизмы культурной трансляции практически не изучены в плане воздействия на индивидуальную судьбу).

            Исходя из указанного механизма, культурная общность имеет в основном национальный и региональный характер. В основе ее первичного образования, возможно, лежат просто региональные природные условия.

            Будучи общей, культура не включает в себя личные, а только предметные отношения: исключается иерархический контакт, ограничивается смысл экзистенциального и формального контактов. Воспитание не дает человеку личности, ни опыта иерархии; культурологический подход абстрагируется от личности и иерархии. Сама же культура выполняет по отношению к личности чрезвычайно важную функцию.

            Личность не предмет, у нее нет функций, она не подлежит оценке, не прогрессирует. Но личность участвует в предметной деятельности, и это создает опасность, что функциональная, предметная оценка заденет и личность. Чтобы этого не произошло, необходимо отделение личности от предметной деятельности, опосредование, что и составляет культурную функцию. В нее входят воспитание в индивидууме чувств дистанции между тем, что он есть и чем, что он делает; обезличивание самой деятельности  развитием техники ее осуществления; техническое образование индивидуума. Культурный человек выражается безлично: технично и сдержанно, и что-либо личное отсутствует в его произведениях. «То, что составляет произведение, не есть тот, кто ставит на нем свое имя. То, что составляет произведение, не имеет имени». (П. Валери).

           

            Наиболее глубокое есть вместе с тем и самое трудное для обоснования. Люди неверящие и полагающиеся только на свою разумность, не находят в столь «глубоком» смысла, и легко его утрачивают. Такова, например, опрятность. Чтобы ее понять, нужно знать об очищении перед смертью и близости в каждый час. Но это прочно забыто. Потому люди опрятные суть  наверняка люди верующие.

            Окончательный конец, последняя и абсолютная конечная причина есть исключительно вопрос веры. Сама вера, согласно апостолу Павлу, есть не что иное, как сущность вещей грядущих.

            Но вера выраженная есть начало разума, она его «изначальная неясность». Приблизиться к вере, не разрушая ее, освободить ее от промежуточного и относительного – благородное и бесконечное дело познания…

 

---

[1] «Явления, законы природы и принципы инвариантности». Цит. по Е. Вигнер «Этюды о симметрии», «Мир», М., 1971 г.

[2] Поразительно, как близко подходит Вигнер к осознанию возможности, за которой вместе с тем не в состоянии признать объективного смысла и познавательного значения: «Наша культура совершает грех, пытаясь закрыть глаза на ту непреложную истину, что никто из нас не будет жить вечно. В результате мы оказываемся неподготовленными к неизбежно наступающему последнему часу и не сознаем, что то, как мы умрем – борясь со злом, предав своих друзей или будучи преданными ими, имеет решающее значение для дела всей нашей жизни» (Приветственный адрес, цит. соч., 213).

[3] Люди гуманитарного склада высказывают это свое отношение к происходящим событиям не как к действующим причинам, а как к символическим показателям. «Все преходящее – только средство» (Мейстер Экхарт). «Все преходящее – только символ» (Гете).

[4] См. К. Ланцов «Вариационные принципы механики», где этот вопрос обсуждается. Удивительность самого факта отмечается Г. Вейлем: «Несомненно, что роль, которую прошлое и будущее играют в нашем сознании, могла бы служить указанием на присущее им различие – прошлое может быть познано, но его нельзя изменить, будущее неизвестно, но его можно изменять решениями, принимаемыми в данный момент, и можно было бы ожидать, что это различие основывается на естественных законах природы. Однако те законы, которыми мы с полным основанием можем гордиться, поскольку они содержат определенные знания, инвариантны относительно обращения времени» (Симметрия, с. 54-55). (Характерная оговорка: «изменять» неизвестное вместо «определять» его).

[5] Быть может, несколько преувеличено, об этом писал О. Мандельштам: «Мы боимся в сумасшедшем главным образом того жуткого абсолютного безразличия, которое он высказывает нам. Нет ничего более страшного для человека, чем другой человек, которому нет до него никакого дела».

[6] Взгляд изнутри есть особая привилегия социологии пере физикой. В социологии мы наблюдаем часть своего объекта, в физике, напротив, совокупность, «статистический ансамбль» (что дает физике свою привилегию усреднения). Но всегда остается вопрос: какому наблюдению соответствует данное понимание.

[7] Понимание и объяснение – неравномощные проблемы. Объяснить – это больше, чем понять. Понимание целесообразности нуждается дополнительно в доверии к целеустремленности. Подобно тому, как «вслед» не значит «вследствие», точно так же конечные условия не являются еще достаточной конечной причиной. Возвращаясь к теме гл. 1, можно заметить, что естественник готов признать, что в природе «встречаются» целесообразные явления, он «лишь» отрицают за ними какую бы то ни было целеустремленность. Идеи причинности и целеустремленности несовместимы.

[8] Смерть не может учитываться как личное событие; она может быть известна лишь как событие с другим. Чтобы подобные события приобрели личное значение, необходим перенос с других на себя; не отрицание себя, но отрицание своей исключительности, признание себя смертным как и другие.

[9] Этот признак, способность отделять свою волю от чужой, был положен М. Шелером в основу определения моральной персоны в отличие от ребенка, раба, животного (см. его «Сущность моральной персоны»).

[10] Вот это место:

         «Там вздохи, плач и исступленный крик

         В беззвездной тьме звучали так ужасно,

         Что поначалу я в слезах поник.

         Смесь всех наречий, говор многогласный,

         Слова, в которых боль, и гнев, и страх,

         Плесканье рук, и вопль, и хрип неясный

         Сливались в гул, без времени, в веках,

         Кружащейся во мгле неозаренной,

         Как бурным вихрем возмущенный прах.

         И я, с главою, ужасом стесненной:

         «Чей это крик? – едва спросить посмел –

         Какой толпы, страданьем побежденной?»

         И вождь в ответ: «То горестный удел

         Тех жалких душ, что прожили, не зная

         Ни славы, ни позора смертных дел.

         И с ними ангелов дурная стая,

         Что, не восстав, была и не верна

         Всевышнему, средину соблюдая.

         Их свергло небо, не терпя пятна;

         И пропасть Ада их не принимает,

         Иначе возгордилась бы вина».

(Ад, песнь третья, 23-43, пер. М. Лозинского.) Все эти люди не знали, что лучше истинный ад, чем чужой рай. В одном мистическом прозрении Сведенборга Бог поддается на уговоры и отправляет душу грешника в рай. Грешник в пути начинает изворачиваться, корчиться в судорогах и перегорать. Бог из милосердия вынужден вернуть его в ад. Всезнающему существу это следовало бы предвидеть: истина важнее спасения души.

[11] Таков Пушкин у Вл. Соловьева (придерживающегося, вообще говоря, идеала бессмертия). См. его «судьба Пушкина».

[12] Из услышанного разговора: «Первый раз выйду замуж в 19 лет, а второй – в 28. Редкий еще пример планирования разрыва.

[13] Т.е. отрицание идеи индивидуальной судьбы и «своеволия», и вслед за тем выдвижение идей бессмертия, промысла и спасения. Гримаса истории (судьбы) в том, что инициаторы, идейные творцы всех таких интеграций, пророки – это неизбежные роковые люди. Кто может себе помыслить общество из Иисусов, Будд и Магометов? Или хотя бы двух Будд?

[14] У ребенка еще нет судьбы. Показательна пресловутая детская доверчивость, опережающая понимание, и страх перед непонятным, пока оно не заверено.