Эффекты цивилизационной синергии

Эффекты цивилизационной синергии: стратегии, коммуникации и компетенции ради развития

(Доклад на международной конференции “Азиатско-Тихоокеанские реалии, перспективы, проекты: XXI век”.  Октябрь 2002 г)

«Как методология, так и политика
являются средством перехода
 от одной исторической эпохи к другой».

(Пол Фейерабенд)

Я выбрал в качестве эпиграфа эти слова известного американского философа и историка науки, обращая внимание в  них на слово «методология», - и  всерьез полагая, вслед за их автором, что от методологической изощренности мысли действительно зависит успешность и качество искомого перехода от одной исторической эпохи в другую.

На самом же деле слова эти лишь адекватно раскрывают – на языке доступного нам в конце  ХХ в. сознания – смысл кантовского принципа юрисдикции разума, следуя которому начинаешь  понимать,   что осмысленность политического действия всегда идет вровень с правомочностью мысли. И так дело обстоит потому, что методология  - это искусство мысли, ищущей и находящей достаточные основания для себя как в наличном положении вещей, так и в направленности нашей деятельности с ними.

В этом смысле прошу мой краткий по необходимости доклад рассматривать как политико-методологический комментарий к  концепту цивилизационной синергии – концепту скорее поисково-аналитическому, чем описательному.

Я считаю возможным заявить о его значимости перед столь авторитетным собранием в виду очевидной методологической неопределенности, я бы даже сказал, растерянности академических умов перед проблемой будущего миропорядка. Согласитесь, это далеко не самый популярный термин-концепт  академического словаря!

Я укажу на несколько проявлений этой самой растерянности, так или иначе все они связанных с тем, что странным образом отсутствует в названии нашей конференции, а именно – с реальностями стратегизма и практиками стратегирования (стратегического мышления, целе- и смыслополагания, проектирования и выбора стратегических партнеров, критериев компетентности и исторической эффективности и т. д.).

Не очевидно ли, что во второй половине ХХ века именно стратегия и стратегизм стали той наиболее широкой, предельной рамкой, внутри которой стало принятым  осмысливать развитие геополитических, геоэкономических и государственно-правовых процессов? И  что в России только в последние года два-три, - то есть с началом новой президентской власти, - занятия стратегиями вновь признаны важным государственным и общественным делом? (И естественно, многие кинулись предлагать себя власти в качестве, производящих или интерпретирующих стратегические продукты.)

Однако, у большинства версий стратегизма, практикуемых сегодня, налицо один, общий им родовой изъян, связанный с их  происхождением из военной и промышленно-корпоративной сфер. При переносе их в человеческое измерение развития, - в сферу социально-культурных, а тем более  гуманитарно-культурных отношений и практик, - происходит неминучая  редукция ожидаемых  спонтанно-исторических событий, исторически вероятного миропорядка (международных и внутри страновых отношений) - к регулярно технологически производимым, на основе  стратегического планирования, информационных и финансовых технологий, политическим фьючерсам, упакованным в оболочку «новых рациональностей» юридически-анонимного (аномийного)  мирового сообщества.

 В порядке раскрытия этого критического утверждения назову три наиболее заметных кризиса, связанных  с планово-стратегической редукцией наших отношений с будущим. Они  говорят о гуманитарной недостаточности нынешнего понимания стратегизма.

Во-первых, мы находим критическим нынешнее состояние  международно-правовых институтов как таковых. И поэтому вопрос сегодня не столько в том какие действия предпринимать, сколько о их правомочности. Какую горячую ситуацию ни  вспомни,  – будь то Косово, Чечню или Ирак, - предлагаемые решения на втором или третьем шаге  упираются в неопределенность правовых предпосылок, а главное – последствий и без того тяжёлых действий. А игра в умолчание об  основаниях их правомочности лишь ведет к затягиванию петли не легитимности в будущем.

Кризис второго рода связан с характерной для становящегося миропорядка сильной конверсией внешних политик – во  внутренние. Такова по своим источникам  растерянность, в которой оказалось наше общество и его элиты (в том числе, стратегические) в связи с появлением приходом американских военных в Центральную Азию. Принципиальное решение участвовать в контртеррористической операции столь быстро обернулось появлением бывшего «вероятного противника» вблизи границ России, что сразу обнаружило стратегическую не готовность уверенно чувствовать себя в «открытом мире», где конверсии внешних причин во внутренние и впредь будут протекать  в реальном, синхронном, а не историческом, диахронном времени.

Чем более мы будем втягиваться в интенсивно меняющуюся систему международных стратегических отношений, тем резче и быстрее будут обнаруживаться последствия этого в политике внутренней, принимая вид наших собственных проблем, решать которые придется  на нашей собственной территории собственными (в том числе и интеллектуальными) силами.

В российской повестке дня вновь всплывает вопрос о безусловности примата международного права над национальным,  ибо именно этот канал юридической интрузивности является проводником столь резкой и потому не желательной  конверсии внешней и внутренней динамики мировой ситуации. В этой связи вновь стоит продумать и о возможности применимости в сфере международного  права  принципа субсидиарности, согласно которому локальные решения мировых проблем предпочтительнее глобальных и могут, если не прямо-таки должны,   - при способности «действовать локально, мысля глобально»,  - передоверяться  иерархически нижележащим (государственно-страновым или региональным)  системам права и власти.

Третья критическая констатация. Профессор Н. Накомото пошутил, предложив участникам конференции критиковать «нас японцев». Но за этой доброй шуткой скрывается очень серьезная стратегическая по сути дела озабоченность.

Не правда ли, уже давно ощущается потребность в новой «политической», а по сути цивилизационной корректности  в области международных, этнокультурных и этнорелигиозных отношений, способной сочетать аксиологическую (интеллектуальную) критичность – с экзистенциальным приятием иных этносов, культур и вероисповеданий в их исторической данности и открытости будущему?

 Не очевидно ли уже, что мультикультурный релятивизм, вытекающий из некритической естественно-правовой трансдукции «оправданности существования» - из  «права на существования», загасил пафос цивилизационного критицизма, который был свойственен не только эпохе Просвещения, но и вошедшему в границы нашей современности рефлектированному традиционализму, нацелившемуся  разместиться в самой сердцевине цивилизационного  разума? А разум, как ни крути,  - критичен и требователен.

Как возможно  сохранять критичность для гуманитарно-осмысленной и оправданной расчистки унаследованных  из прошлого ценностных и  правовых системы? На каких путях мысли  толерантность, и плодотворная сообщительность с иным  совместимы с критической требовательностью?

Вот три констатации, говорящих об острой гуманитарной недостаточности распространенных практик стратегизма.

Напомню,  что наряду с открытым рынком, правовым  государством и гражданским обществом, четвертым основанием открытого свободного развития является гуманитарная культура. Если чем ХХ в. и славен в истории мысли и культурной политики, так это состоявшейся в нем гуманитарной революцией: возникновением множества новых гуманитарных практик, наук и методологий. К сожалению, современный стратегизм не всегда готов пользоваться плодами этой революции.

Это затянувшееся указание на гуманитарную  недостаточность современного стратегизма привело меня к тому, чтобы посвятить предлагаемое Вам данное ообщение концепту цивилизационной синергии,  и вопросу о наблюдаемости и общественно-практическому смыслу её  эффектов.

Почему именно эффекты? Потому что,  говоря о цивилизационной синергии, о дальнодействии глубинных структур разных цивилизационных миров друг на друга или о событийно-исторических  откликах их друг в друге, мы ведем речь о спонтанных, естественно-исторических процессах, о возможных трансцивилизцаионных синергийных завязях (узлах)  спонтанно  становящегося миропорядка.

В силу спонтанности возникновения этих завязей/узлов, память о которой воссоздается во всех значимых точках их исторической траектории, эффекты цивилизационной синергии плохо уловимы в традиционных институциональных формах,  приняты для фиксации фактов мировой событийности. Они не укладываются даже в популярный ныне язык идентичностей, будь они гражданскими, культурными, этническими или религиозными.

Всё, что описывается как устойчивые и покоящиеся сущности (а идентики – это тождества и самотождества), всё, что стационарно в силу традиционной или институциональной закрепленности,  не схватывает и не может схватывать спонтанно свершающихся «мирособытий» (процессов), рамочно позиционирумых  в «больших, внутренне связанных,  целостных средах», каковыми по определению являются «миропорядки».

Отсюда вопрос о способах услеживания и улавливания эффектов цивилизационной синергии и их умно-делательной отработки, - для начала в гуманитарно-стратегических,  а вообще-то -  в любых иных  гуманитарных практиках, доступных профессиональным сообществам в порядке практическом.

Сказав это, я могу теперь перечисленные в подзаголовке моего доклада термины – стратегии, коммуникации и  компетенции – представить в обратной методологической последовательности:  сочтя  более корректным путь от освоенных компетенций сознавания/понимания - к коммуникациям по поводу эффектов цивилизационной синергии, и далее к выработке соответствующих трансцивилизационых стратегий.

Именно такая методологическая последовательность отвечает содержанию и смыслу прорабатываемой ныне в рамке геоэкономики проблемы человеческого потенциала, или культурно-антропологических перспектив развивающегося миропорядка.

 Компетенции, которые сначала должны быть понятны как эффекты, порождаемые в онтопрактически понятых процессах  цивилизационной синергии,  как интенции/функции позиционирующихся (самоопределяющихся) в этих процессах автономных и суверенных  субъектов мысли-и-деятельности, и лишь затем как психопрактически осваемые человеком его  установки, решения  и способности к действию.

Итак, я утверждаю, что способом улавливания эффектов цивилизационной синергии – в условиях спонтанно становящегося и потому цивилизационно не приватизируемого  миропорядка -  становятся, с одной стороны,  отслеживание появления и рекомбинации новых компетенций в ареалах интенсивного роста мысли-и-деятельности (аспект  процепции) и, с другой,  схематизация их в гуманитарно-психологических аксио- и психопрактиках культуры (аспект инкультурациии).

Предлагаю этот поворот мысли Вашему просвещенному пониманию, я вполне отдаю себе отчет в том, смогу сегодня лишь указать на  постановку вопроса о целесообразности систематического изучения эффектов цивилизационной синергии и проработки их  на путях психо- (или в ином варианте именования)- антропопрактического освоения спонтанно вспыхивающих в опытах автопоэзиса новых компетенциях мысли-и-деятельности.  

Вас вряд ли удивит, если я скажу, что рамкой для фиксации фактов обнаружения искомых компетенций ради развития, может служить типика рациональностей, начало которой было положено М. Вебером  еще в конце XIX века.

Ибо только в том случае, если мы способны строить стратегии не в рамках одной целевой (функциональной)  рациональности, но и в рамках полного пакета типов рациональностей, включая ценностную, традиционную, аффективную (психопрактическую) и т.д., когда мы равно оспособлены в них (т. е. способны с одинаковой степенью продвинутости работать в них, сравнивая результаты разных типизаций  между собой), только тогда вопрос о прощупывании спонтанно становящихся человеческих потенциалов, сиречь компетенций, приобретает характер практически значимого дела (к чему оно в мире, по моим представлениям, и клонится).

Я бы назвал три рамочных проблемы, которые при этом  возникают, и которые прорабатываются в контексте разного рода академических программ, в том числе и в рамках нашей Российской Академии Наук.

Первая из них - это поддержание мотивированного спроса на нового типа занятости. Имеются в виду занятости не только инкорпорированные, т.е. включенные в деятельность тех или иных производственных или государственно-управленческих корпораций,  но и занятости социально-гражданского, а также этнокультурного и/или конфессионального свойства.

Когда по отношению к нашему российскому гражданскому обществу говорится о его неразвитости, то я слышу в этом необычайное лукавство. Предложений, инициатив, креативных, культурных и  социальных проектов, всяческих инноваций в нашей гражданско-общественной жизни куда как больше, чем способны отслеживать и улавливать не только государственная власть, но и академическая наука. Даже  скромный опыт проведения в 2001-2003 г.г. Приволжском федеральном округе, где я имею честь трудится,  «Ярмарки социальных и культурных проектов», говорит о том, что предложений по новым типы занятости, ну, хотя бы в некоммерческом секторе, гораздо больше, чем способна ассимилировать власть в рамках принятой ею установки на социальное партнерство.

В частности, мне представляется крайне перспективным и привлекательным культурно-политический проект «этнофутуризм», выросший в недрах российского финно-угорского мира.

Проект этот исходит из гуманитарно-художественного  понимания этнических феноменов, находит, что у этничности есть свое собственное, отличное от политического, будущее. Под сомнение ставится привычная редукция этничности к проблемам национально-государственного суверенитета, что, на мой взглад,   открывает не опробованные еще вполне культурно-политические горизонты развития малых народностей (и национально-культурных  автономий).

По мне важно также, что финно-угорский этнофутуризм – стратегема изначально не только миротворческая, но, если так можно выразиться, миросообразнаая и миродеятельная.

Это яркий пример найденной, достаточно цельной «способности, сообщительности и занятости», по буквальному предметному содержанию  этнокультурной,  но имеющей  прикладное политическое значение. Правда, чтобы ощутить его нужно освободить свой взор от этнографических пут XIX века и начать смотреть на проблемы этничности не из эпохи национальных государств, а из нашего современного «оземляющегося» мира, в котором мы уже живем.

Сказав, что новые занятости складываются в самых разных сферах жизни-и-деятельности (гражданско-политической,  этнокультурной или конфессиональной), я вовсе не хотел ограничится перечислением их как уже раз и навсегда данных. Дело не только в том, что  под расширенное понимание занятости подпадают занятости разного рода, а не только  трудовая. В обсуждаемом  контексте куда важнее понять, что – при ориентации на освоение эффектов цивилизационной синергии – поиск новых форм  занятости и их социальное обустройство впрямую сопрягается с поиском новых видов компетенций (оспособленностей) и адекватных им форм коммуникативной артикуляции; причем,  критериальной основой для оценки и отбора их выступает  стратегическая эффективность, означенная в названии моего доклада слова «ради развития».

Вторая проблема, на которую хотелось бы обратить внимание, локализована в переходной зоне от информационно-синергетически-сетевых подходов  к освоению становящегося миропорядка (подходов по происхождению технократических), - к интенционально-атрактивной, ориентированной на развитие гуманитарной трактовке компетенций.

А это, в свою очередь, означает, что мы  опытно приближаемся к такой фазе  процесса онтологически мыслимой индивидуации, на которой спонтанность начинает восприниматься (и практиковаться) как мотивационная обеспеченность, субъектность – прежде всего как  личностно-рефлектированный индивидуализм.

Будучи по первому образованию инженером, я понимаю пафос тех авторов, которые делают большую ставку на информационные технологии, на сетевые методы управления, физический синергизм и т. д.   Очень удобная,  вдохновляющая для футурологов и технопопулистов  научно-техническая метафорика, в сущности, с опорой на которую, однако,  делаются важные цивилизационные смысло- и целеполагания!!

При этом  как бы на перед, авансом  делаются онтологические полагания: мол, может быть и в среде современности будет расширяться информационное общество. Это – своего рода интеллектуальная инвестиция, которая потом должна быть оправдана  реализацией указанной возможности.

В то время как те же самые компетенции в рамке интенционально-атрактивной можно понимать как нечто спонтанно привлекательное и  спонтанно же раскрывающееся. Сие важно хотя бы потому, что интенция - это,  в сущности, динамическая идентичность; а идентичность – это статическая интенциональность. И потому, говоря об идентичности, мы вовсе не имеем в виду консервацию какого-то порядка вещей, но, напротив, говорим о развитии, но как об устойчивом развитии.

Третью проблему этого круга, о которой нельзя не сказать сегодня, в оставшееся время  я успею лишь поименовать. Она связана с нашим университетским, академическим самоопределением в отношении возможностей «управления знаниями»,  о котором с завидной футуристической бойкостью ващают на факультетах «компьютер сайнс».

На мой взгляд, если и принимать всерьез этот вызов будущему университетского мира, то ставя вопрос об управлении динамикой компетенций, о способности различать их в динамике эффектов  цивилизационной  синергии, превращать в предмет образовательной деятельности, делать их обитающими в высшей и средней школе и, тем самым, придавать  университетской жизни новый развивающий импульс.

Ведь ориентация на университет, как дом или город мысли, производящей знания, неминуемо ставит нас перед проблемой их распространения и практической реализации. Если же ориентация делается на управление компетенциями и на рост университетского целого из мира эффектов цивилизационной синергии, то мы имеем еще один шанс сделать реальный шаг в будущее не просто наступившего века, но века университетского.

Благодарю Вас за терпеливое внимание!