ГОРОД И ВРЕМЯ
Мы просыпаемся от мертвого сна, возвращаемся на землю, миновав царство Морфея, владыки метаморфоз, и, быстро минуя разряженное пространство домашней жизни, оказываемся в городе.
Он и был всегда, по воззрениям древних, средостеньем между домом/семьей и миром/народом.
Здесь, а не дома или во вселенной, мы, большей частью, работаем и отдыхаем, учимся и забываем все на свете, общаемся и одиночествуем, моем руки перед едой, едим и перевариваем пищу, причащаемся истине и красоте, словом, живем и умираем. И все это в разных местах, удаленных друг от друга в городе на добрые сутки пешего ходу, и в разное время. События душевной и телесной жизни, кои горожанин горделиво считает сугубо своими и своеобразными, распластаны по пространству города и части его отмечены частями тела и души нашей, подобно тому, как это от века водится между растениями и животными. Город - образ совокупного горожанина, homo politikus, (от polis'а, который сначала город и община, а уж потом государство и народ), образ, восходящий к праобразу вселенского первочеловека Пуруши, Гайомарта, Птаха или Адама, из частей тела которого создана вселенная и который вновь разымается на части при каждом ритуальном памятовании.
Не этой ли разъятости, зиявшей сквозь городскую быть, страшась, изрек поэт в "Книге нищеты и смерти":
Господь! Большие города
обречены небесным карам.
Куда бежать перед пожаром?
Разрушенный одним ударом,
исчезнет город навсегда.
Но хоть заповеданы, а не известны времена и сроки. И мы живем, "посещая" и "сообщаясь", разлагаясь на части и сослагаясь с целым, каждое утро наново собирая в себе волю к жизни, прелагая тьму во свет, единясь с собою и близкими, образуя свой, как кажется нам, неповторимый и самотождественный образ, чтобы вновь, к вечеру оставить в городе - и ограде души своей - след разъятости в делах и бездельях.
Потребности и способности свои, которые город обещал нам возвысить, сложить в гармонически развитое целое, мы также удовлетворяем здесь в разных местах-временах, насыщая образ города сознанием своей удовлетворенности или неудовлетворенности, превращая их (и образ, и город) в совокупное чувствилище, в лоно взыскуемой радости, постоянно оборачиваемой на вожделеющую скуку. А он, город, лукав, соблазнителен, морочит нас своим "здесь и сейчас", зовет довериться слугам круга обслуживания, дослужиться. А там ... только догадайся, где спрятан Золотой ключик к их чутким сердцам, и тебе даже дышать не понадобится, сами за тебя подышат.
Так он и выманивает из дома (выгляни в окошко, дам тебе горошка) бывших домочадцев, а ныне клиентов и наемных работников. Распластывает и путает в лабиринте своих заманчивых частей, меняя наши лики на многочисленные маски, чтобы и попав к ночи темной домой - не узнали человека домашние его, чтоб забыл он, что и лисы имеют норы.
Но вот ты все-таки вернулся к домашнему очагу (именуемому ныне монументально "универсальной кухонной машиной"), совершил ритуальное омовение (сильно хлорированной водой), переоблачился, произнес несколько не слишком внятных (может быть, таинственных?) речений и погружается в ритуальное созерцание ранее голубого, а ныне радужного экрана.
Распластанность и спутанность во времени и пространстве? И только-то?
Да нет, не только-то. Зная город как место посещений и сообщений, получения услуг и оказания помощи, не переступаем ли порог дома своего странниками, ищущими откровенных рассказов? Посещения - маленькие путешествия в мир, выталкивающие нас из ближайшего окружения; а сообщения, напротив, сами втискиваются в его средоточие, первые из плотно обжитой среды вовлекают в среду куда более разряженную, но зовущую к движению; вторые уплотняют и без того наполненную событиями жизнь, болванея к полному покою. А вместе они, со-полагая рядом "полное" и "пустое", ширят окоем воображения/суждения, созерцания/понимания, учащают и усиливают их коловращение, направляя взор их ко внутреннему человеку, ища им новую мерность.
Ежечасно распадаясь на части и слагаясь в целое, - как мир в буддийском вдохе и выдохе разлагается на дхармы и собирается и них, - не переживаем ли и мы свое непрестанное возрождение (и, стало быть, умертвие), другое имя которому памятование?
Сказал же поэт:
Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня.
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.
Но в городе - все сразу. Стрела времени не летит прямо в цель, пущенная умелой рукой из лука-лиры. В один и тот же миг здесь рожают и хоронят, венчают и расторгают браки, работают и досужатся, верша акты гражданского состояния как бессмертные, без разбору времени. Пребывая то там, то тут, все видя и всему ответствуя, едино-временим расточительный праздник - скупым будням, траур - лихорадочной веселости, сырое - вареному, и все - всему.
Это какой-то котел времени, где варится первозданный хаос, готовится то ли священное миро, то ли опохмелочное пойло.
Вещи в пространстве делятся на части, их достают и распределяют. Вещи и услуги во времени выстраивают горожан в очереди, порождая чувство очередности, столь характерное городскому времени, приходится помнить свою очередь, не слишком поспешая вперед и не опаздывая. Но надо и знать, где что дают, иначе время потеряешь попусту. Раньше в городе думали, что время - это деньги. Теперь склоняются к мысли, что это - связи и осведомленность.
И вот знания и связей больше, а времени все меньше. Хоть древние и считали, что когда Господь создавал время, он-де создал его достаточно. Но вот для себя или для нас?
Активностью сознания/воли время строится, пассивностью же, напротив, рассеивается. Таково, - по мысли П.А.Флоренского, - и житейское сознание горожан в отношении собственном жизни. "Оно распадается тут на отдельные куски, преемствующие друг другу лишь по смежности ... Расслабленное городскою сутолокой сознание привыкает к еще большей пассивности и охватывает лишь небольшие куски времени от толчка до другого. Эти отрезки времени обычно не простираются даже на один день. А далее, при сильной усталости, при издерганности ... эти отрезки сокращаются, пока, наконец, не сводятся ко времени единичного впечатления. Такое сознание не имеет опоры для сравнения его с другими, т.е. не имеет почвы для мысли. Такое состояние, как известно, близко к бессознательности: это овладение мысли одним впечатлением ... приводит к гипноидному состоянию, к роду полу-сна, где бездействует воля и застывает движение. ... Наконец, при полном бездействии, вполне прекращается синтез времени, а вместе с ним заснет и сознание времени".
Чистокровный житель города известен своей отзывчивостью моде и внушаемостью разным манипуляциям сознания. Он "диалогичен", даже болтлив и, более всего не любя спасительное "да-да" и "нет-нет", уютно чувствует себя лишь на границе всего со всем. Он менеджер и коммивояжер, антрепренер и страховой агент, ко всему присоединяется и за все голосует.
Словом, и во времени, и в пространстве, город/горожане, городская сборность, подвижный "коммунитас", противопоставлены дому/семье, миру/народу, устойчивым "структурам", как хаос и свобода - порядку и естественности.
"Воздух города дышит свободой", - поговаривали горделивые жители средневековых городов. "Естественностью", - помалкивали о том же в деревне. Но с тех пор, как загазованность на городских магистралях в 25 раз превысила экологические нормы, спесь наших урбанизированных сограждан поугасла. Да и в агропромышленных комплексах о радостях почвы слышно не часто.
Что не мешает нам, однако, верить в спасительную силу естественной свободы. Надеяться ей, стоя на камне-слове человеческой памяти. Посещая и пребывая, перемещаясь и сообщаясь, мы помним и ждем, зная, что во Граде Памяти все, разъятое здесь, навеки сомкнуто там.
О жизни в нем и напоминают нам городские памятники - музейные и вне музейные, художественные и средовые, те, что для всех, и те, что только каждому, как одному, - а также памятные места и времена, события и люди.
На центральной улице города - конная статуя градоначальника, от которого завелась в самом начале жизнь здесь? Но не тот ли это образ Всадника с копьем, поражающего Дракона, что видели мы на памятниках искусства Древнего Вавилона и Персии, Великой степи и Константинополя?
У Выставки наших достижений и постижений соединили свои орудия труда Рабочий и Крестьянка? На стене торгового дома "Пассаж" роденовский Мыслитель все думает свою трудную думу? Патриоты Князь и Купец зовут сограждан не жалети живота за други своя и Отчизну? Не вечный ли этот союз земледельцев/ремесленников, воинов/правителей, и жрецов истины и красоты изображается в древнейших евразийских преданиях? А деревья и трава только ли о лесах и лугах за чертою города нам напоминают, или и о засмертных Садах народных сказов? А стволы колонн, проемы окон и дверей, пещеры подворотен, журчание фонтанов, тишина ночного города, шелест газет, топот толпищ пешеходов-странников, ходоков и искателей счастья?
И в молочной дымке городской скульптуры, и в скользящем взгляде прохожего не встречаем ли мы ежесекундно память о прекрасной человечности, о совершенстве телесном, вкупе с душевно-духовным, о котором грезили в городах Древней Греции и в долине Ганга, в приделах Св.Софии в Константинополе, Киеве, Новгороде или в Успении Божьей Матери во Владимире?
О, Вавилон, блудница, - говорили когда-то. А мы скажем: "Кому Киев не Мать русских городов, а Владимир не Отец, тому Москва - не Сестра. Так-то, братья".
ОлеГенисаретский
1975
|
