События на гребне второй психотерапевтической волны
Конференции «Эволюция психотерапии» - даже в жизни психотерапевтического сообщества, по роду своих занятий соприкасающегося с весьма экзотическими реальностями, события далеко не рядовые. И отношение к ним у участников и наблюдателей (в мире, не говоря уже о нашей стране) столь же разноречивое, сколь и неоднозначное: от эйфории по поводу элитного состава ведущих участников и возвышенности обсуждаемых тем – до упреков в злоупотреблении «стадионно-звёздными» технологиями шоу-бизнеса.
Что касается взгляда из наших родных Палестин, то не приходится удивляться скупости откликов на факт проведения, содержание и событийно-смысловую ткань этих представительных форумов. И не только в связи с относительным обнищанием интеллигенции в условиях постсоветской жизни. Но также и потому, что психотерапия в нашей стране только-только воспризнана в правах самостоятельного занятия и первая генерация новых российских терапевтов то ли еще продолжает свое ученичество у западных мастеров, то ли пока занята преимущественно делами социального самоустройства. Хотя нельзя не признать, что и для того, и для другого занятия происходившее на конференциях «Эволюция психотерапии» по меньшей мере поучительно.
Наша психотерапия и, шире говоря, психотехника или прикладная психология, набирает силу, находясь в рамках действия двух разных и не вполне соизмеримых сил.
Есть мировой процесс обособления психотерапии в самостоятельную область профессиональной, культурной и экзистенциально-гуманитарной практики (иначе говоря, процесс ее профессиональной и культурной институционализации). И стоит отдавать себе отчет в том, что он далеко не закончен, что психотерапия сама находится в процессе развития, становления (что и зафиксировано в названии серии конференций «Эволюция психотерапии»). Ее будущее открыто для изменений, причем, как можно полагать, настолько радикальных, что облик ее - даже в ближайшее время - может оказаться весьма отличным от вчерашнего и сегодняшнего.
И есть другой процесс - распространение психотерапии в нашей стране, трансплантация мирового опыта, привитие его к нашим институциональным и культурным условиям и, мало-помалу, развитие отечественной психотерапевтической практики, уже такой, какова она есть (в том числе, из собственных – традиционных и современных - источников).
К часто высказываемому критиками мнению о бессознательных привхождениях обстоятельств образа жизни и культуры в ткань психотерапевтических техник и концепций не так легко отнестись всерьез, как это может показаться на первый взгляд. Еще труднее сделать из этой констатации практические и методологические выводы, - особенно если чтение соответствующей литературы и участие в учебных сессиях проходит под девизом «Даешь технику!». А вот загрузившись техникой и - после периода неофитской веры в ее всемогущество - столкнувшись с повторяющимся «тут что-то не так», можно было бы и оглядеться!
В той мере, в какой психотерапия имеет дело с проблемами, относящимися к горизонту повседневной жизни и деятельности человека (в быту или на работе), привхождение структур образа жизни и культуры в психические реальности человека естественно и неустранимо. А потому столь же неустранимо и естественно присутствие соответствующих им содержаний в психотерапевтическом процессе (среди прочего, - в реализуемых в нем концепциях и процедурах).
Иное дело, размышления и декларации в той части профессиональной мысли, письменно или устно выраженной, которая нарочито посвящается методологическим и мировоззренческим вопросам. Тут мы в праве рассчитывать, что некритические, бессознательные привхождения содержаний повседневного образа жизни, особенностей культурной среды в терапевтические концепции и процедуры будут подвергнуты аксиологической рефлексии, сопоставлены с ценостными представлениями о душевном здоровьи, благополучии, развитости, оценены на соответствие декларируемым самой же психотерапией экзистенциально-прагматическим критериям.
Должен заметить, что подобная интеллектуальная гигиена - занятие не из простых. Я не стал бы, по случаю, призывать к нему читателей этой увлекательной книги, если бы при чтении её не было столь очевидным различие вычитываемого оттуда и проживаемого здесь культурно-психологических контекстов. Чем не повод для профессионального, культурного, а может статься, и экзистенциального самоопределения?
Но почему к самоопределению, спросите вы? А не, скажем, к сравнительному межкультурному исследованию? Дойдет, я уверен, дело и до науки, хотя не слишком скоро: нам пока «не до жиру», а экспортеры своих школьных техник не слишком заинтересованы предаваться методологическим рефлексиям, да и еще в нашу пользу. Так что позаботимся пока о себе сами, хотя бы в порядке самоопределения и самопомощи.
Однако и в те благословенные времена, когда мы доживемся до полной научной ясности относительно культурно-психологических особенностей своих техник и концепций, самоопределение не будет излишним. Ибо, как писал уже В. Цапкин, как раз в связи с «Эволюцией психотерапии» 1998 г., «в психотерапии … сталкиваются не столько разные типы научного знания … сколько разные мировоззрения, культуры, разные жизненные правды, основывающие свою специфическую этику и философию жизни, а это уже вопросы скорее веры, мифологии, чем науки» .
Он же выразил надежду, что на пути поиска психотерапевтических универсалий, единства и многообразия психотерапевтического опыта «наиболее существенные особенности психотерапевтических школ нам откроются, если мы обратимся к … их базовых мифам и ритуалам: … Сколько бы ни утверждали представители некоторых психотерапевтических школ, что их задача состоит в том, чтобы демифологизировать сознание их пациентов, психотерапия, с конечном счете, всегда есть ремифологизация, а не демифологизация» . Заметив, что термин «миф» здесь использован скорее как общегуманитарная метафора для понятия сознания, чем в смысле исторического мифоведения, примем упование отечественного исследователя во внимание.
Определив миф как «способ структурирования и осмысления действительности», а ритуал как «деятельность по конструированию особой интерсубъективной реальности … вводящей пациента в измененное состояние сознания», В.Цапкин тем самым обозначил предметность того, на что в процессе чтения будет испытываться наша с Вами, читатель, идентичность (профессиональная, культурная и человеческая). Я вовсе не склонен перегружать процесс чтения испытаниями на прочность. Упаси нас, Господи, от напрасных и надоедливых хлопот! Просто в данном случае смыкание разных контекстов при встрече говоривших «там/тогда» и читающих «здесь/теперь» предлагает нам еще одну, притом увлекательную и не бесполезную игру типа «Сделай сам»: найди себе психотерапевтическую идентичность, профессионально/личностно конгруэнтную, удовлетворяющую «этому» культурно-психологическому контексту и сохраняющую контакт с «тем»!
Хотя это всего лишь игра, только сыграв в нее, именно как в игру, сделав в ней ставку, можно понять, какой «в ней намек – добрым молодцам урок» (здесь «добрым» в повседневном, а не мифопоэтическом смысле).
После того, как все это будет проделано, и Вы сумеете обменяться чувствами с добрым (теперь уже в обоих отмеченных смыслах) приятелем, можно попытаться отнестись к некоторым топикам, которые, я надеюсь, проступят на границе ваших сознаний и предсознаний. Мне пришлось иметь дело, например, со следующим:
А) Я уже имел повод писать, что весьма многие психотерапевты (и притом не только те, кого на «Эволюции психотерапии» 1988 г. Ролло Мэй - не совсем без оснований – окрестил «современными гигантами» ) выступают на сцене современности, то есть говорят, пишут, ведут себя и учат, как бы исполняя роль культурных героев, чуть ли не учителей человечества . Нет, не так, как в седой древности, не в порфирах, а в джинсах, но все же!
Оно бы ничего, поскольку пространства культуры неустранимо сюжетны, а там, где сюжет, там и соответствующие ему персонажи. Вот только почему этот персонал культуры так подозрительно схож с другими её фигурантами, со «звездами» из мира кино, спорта или политики, например? Схож не по содержанию занятий, разумеется, и не по стилю публичной словесности, а по способу их «раскрутки» в каналах массовой коммуникации? К этому недоумению и относится мое как бы при словосочетании «культурный герой».
М. Оссовски проследила трансформацию фигуры античного и средневекового рыцаря – в фигуру джентльмена Новой Европы , протянув эту преемственность (по умолчанию) до нашего времени . Однако стоит вспомнить, что каждой эпохе присущ не только свой специфический механизм производства субъективности в целом, но и производства фигуры культурного героя в частности. «Звезды» – продукты массовой культуры и информационной индустрии (прессы, телевизионного, а теперь и компьютерного экрана), продукты, стандартизированные «под успех».
И, глядя «здесь» на повальное экранное чужебесие, разве не очевидно, что это звезды с какого-то иного неба, чем те, где вроде бы, по дедовским сказаниям, обитали герои и джентльмены (или, в нашем случае, «интеллегентные люди»).
Конечно, конференция «Эволюция психотерапии» - не знаменитый рок-концерт в Вудстоке и не ежегодная церемония вручения «Оскара». Но, в той мере, в какой способ производства «героического» в современной массово-коммуникационной культуре единообразен (в какой мере он именно таков - иной вопрос), психотерапевт, в качестве культурного героя, оказывается противоречивой, если не сомнительной фигурой: как то не хочется верить в возможность спасительного внутреннего сознавания, находясь (пусть мысленно только) среди 7000 участников конференции 1995 г., куда, кстати, смогли попасть не все желающие.
Суть же этих замечаний не в отторгающей критике, а в вопросе о том, есть ли в современной культуре хоть намек на такой способ прорастания «культурно-героического», который, удовлетворяя экзистенциально-прагматическим критериям психотерапии, мог бы прийти на смену уже давно запошлевшей «звездности»?
Или же размышления на эту тему в терминах культурной героики является неадекватными сами по себе?
Б). Другой участник конференции 1988 г., Дж. Хилман, не без пафоса, соразмерного формату оного гуманитарного предприятия, поведал, что «корень греческого слова «терапия» означает служение или священнодействие у алтаря. Алтарь, которому служим мы, психотерапевты, по-прежнему остается алтарем гуманизма, который некоторые сегодня называют «светским гуманизмом» - термин довольно точный», добавил от себя Хилман .
Спрос на светский гуманизм (или, как не редко говорят у нас, «светскую духовность» ) известен уже не одно столетие. Европа и Америка в Новое время столько потрудились над расколдовыванием мира, расцерковлением жизни, секуляризацией культуры и очеловечиванием (читай, обезбоживанием) человека, что, отделив религию от нее же самой, находят утешение в разработке теологии секуляризации и революции.
По моему убеждению и опыту, тут, в точке провозглашения светского гуманизма, психотерапию и соощество психотерапевтов поджидает испытание бифуркацией. Почти ритуальное: «налево пойдешь …»!
С одной стороны, действительно, налицо чисто светский гуманизм «мирского града» , безо всяких там религиозных, мистических или оккультных заморочек. Магия и мистика, миф и ритуал, религии (и безписьменные, и с развитой литературностью; и социально-организованные, и институционально-диффузные) – все только часть культуры; пространства их духовного опыта – всего лишь «эзотерические реальности», мало чем отличающиеся от других «виртуальных реальностей», прозрачные для психологического изучения и доступные психотехническому воспроизведению (не так важно, в каких целях и какими средствами) .
Впрочем, этот светский гуманизм прекрасно сочетается в США с той формой религиозности, которую Д.Белл назвал «гражданской религией». А заодно - с самыми крайними формами движения за политическую корректность.
С другой стороны, на лицо волна неопаганизма, то есть нового язычества всех мастей (и целый сонм его запевал и поклонников, именуемых «новыми погаными») . Эти движения прорастают на почве какой-то конкретной исторической формы дохристианской культуры (индейской - у К.Кастанеды в США, праславянской – у сторонников «Тропы Трояна» в России т.д.), или на территории реконструированной символически, как в случае паншаманзма А.Миндала или различных индоевропейских, «арийских» психопратик.
В более мягком варианте это миронастроение реализается на чистой холистически-психорактической основе, без определенных ссылок на ту или иную языческую традицию, с чем – в наиболее яркой и громком, если не сказать, навизчивом виде - мы имеем дело в психокультурном движении New Adge (Новый Век) .
Третья возможность, - и этим я по малости места ограничусь, - это точка зрения гуманитарной мысли, выступающая по отношению к психопрактикам духовной жизни в роли, чем-то схожей с метаязыком и метаречью. Гуманитарная психология признает не только присутствие духовных реальностей в человеческой жизни, не только плодотворность контактов с ними для развития антропологического воображения, но также культурное, творческое и экзистенциальное достоинство любых духовных традиций, настаивая на непременном уважении к тео-этно-культурной идентичности их представителей .
Перечисляю эти возможности, отнюдь не стремясь навязать доверчивому читателю тот или иной идентификационный выбор. Просто, не все так просто со “светским гуманизмом”, особенно в его нынешей американской редакции, пропитанной совершенно особым духом протестанской, по большей части, духовности.
Если вспомнить, кстати, что именно неудовлетворенность К.Г.Юнга протестантским отрицанием таинств и святости в немалой степени побудила его учредить “архетипическое бессознательное”, то можно почувствовать, хоть на миг, к последствиям какого культурного масштаба может приводить то или иное самоопределение в тео-культурно-психологических вопросах.
В). И еще - вечный вопрос о добре и зле, или, в кантовской формулировке, о радикально злом в человеческой природе.
Уже цитировавшийся Р. Мэй мягко упрекнул покойного К.Роджерса в том, что в его терапии “не было места для зла и деструктивности” . Взятое само по себе, это замечание - частность, особенно в контексте поминального слова о “современных гигантах”. Однако в нем есть указание на родовую травму американской гуманитической психологии и психотерапии – на веру в возможность психологической версии Земного Рая, на особый тип психопрактического благочестия .
Сочувствуя, в целом, гуманитарной направленности этой психологической мысли и практики, я считаю уместным упомянуть о скрытой травмогенности этого “благодушия” (евпсихии, по А.Маслоу).
Комменируя содержание фильма “Ненависть”, Ж.Бодрияр писал, что моделью существования человека в постиндустральном, информационном обществе может служить транспортная развязка: “пути движения никогда не пересекаются, вы больше ни с кем не встречаетесь, ибо у всех одно и то же направление движения … Может быть в этом и заключается суть коммуникации? - Одностороннее существование. За его фасадами кроется все возрастающее равнодушие и отказ отлюбых социальных связей…
Исчезли сильные влечения и порывы положительного, избирательного, аттрактивного характера. … Напротив, кристаллизация злой воли, чувства неприятия и отвращения значительно усилились…
Наша эклектическая культура – это культура промискуитета противоположностей, сосуществования всевозможных различий в культурном melting-pot (тигле – О.Г.). Но не будем обманывать себя: именно такая культурная множественность, терпимость и синергия провоцируют глобальную противореакцию, утробное неприятие. Синергия вызывает аллергию. … Такова же и природа ненависти: как и многие современные болезни, она проистекает из самоагрессии и автоимунной патологии. … Мы уподобились некоторому виду животных, лишенных естественных врагов, в результате чего они обречены на быстрое вымирание или самоуничтожение. Чтобы защитить себя от отсутствия Другого, врага, неблагоприятных обстоятельств, мы прибегаем к ненависти, которая способствует возникновению своего рода искусственных, беспредметных невзгод.
… ненависть – это своеобразная фатальная стратегия, направленная против умиротворенного существования … протест против безразличия нашего мира, и в этом своем качестве она, несомненно, является гораздо более прочным видом связи, чем консенсус или тесное общение» .
Ненависть представлена в этом суждении уже не как “тень”, которую можно интегрировать в целое человека, а как внешняя сила, порождаемая в цивилизационных структурах повседневности и привходящая, в качестве особого, “вторичного состояния” в проживаемые психические реальности. Состояние, вряд ли совместимое с утопией психопрактического Рая, с вменяемой человеку евпсихией.
А с потребносью в самореализации? Я застал еще людей, помнивших, что в 30-е годы слово “злой” среди представителей советской элиты употреблялось как положительный эпитет. Что уж говорить о психологической оснастке криминально-террористичских сообществ, самореализующихся на полную катушку!
Умаляет ли сказанное самоценность человечности и те экзистенциаьно-прагматические критерии, вокруг которых кристаллизуются сегодня пардигмы гуманитарной психотерапии? Уверен, что нет. Но именно для того, чтобы хрупкие упования на человеческое в человеке в который раз не были посрамлены в качестве только благих намерений, ведущих в Ад, стоит научиться разделять в них утопию и проектность и не соскальзывать в сподручный нигилизм “гуманитарных технологий”, “человеческого потенциала” или “цивилизационных войн”.
Может быть стоит спросить себя: а не является ли вся психотерапия - на глобальном рынке гуманитарныхх услуг – всего лишь игрушкой для счастливчиков из “золотого миллиарда”?
Представленные соображения/переживания возникли на контактной поверхности моего сознания/предсознания в процессе чтения, которое уже позади, о чем я немного сожалею, завидуя тем, у кого оно ещё впереди. Уютное занятие это чтение. Да жизнь – не библиотека, а мир – не книга. Впрочем, как говорит один мой приятель, “не в жизни счастье”!
