Язык, созание и общество (О производстве субъективности)

Автор: Гватари, Феликс

Моя профессиональная деятельность в области психопатологии и психотерапии, как и мои политические и культурные пристрастия, всегда побуждала меня делать упор прежде всего на субъективности — такой, какою она производится индивидуальными, коллективными или учре­дительными инстанциями.

Рассмотрение субъективности под углом ее производства ничуть не означает, на мой взгляд, возвращения к традиционным системам де­терминированности типа материальной инфраструктуры — идеологиче­ской суперструктуры. Различны семиотические регистры, способствую­щие порождению субъективности, не поддерживают обязательных иерархических отношений, фиксированных раз и навсегда. Может, на­пример, статься, что экономическая семиотизация окажется зависимой от факторов коллективной психологии, как-то можно констатировать на примере чувствительности биржевых показателей к флуктуациям обще­ственного мнения. На самом деле субъективность множественна, полифонична, если позаимствовать выражение, любезное вашему великому соотечественнику Михаилу Бахтину. И ей неведома господствующая ин­станция детерминирования, указующая, руководствуясь однозначной причинностью, направление другим инстанциям.

Три типа соображений побуждают нас расширить определение субъективности так, чтобы оставить позади классическую оппозицию между индивидуальным субъектом и обществом и тем самым пересмот­реть имеющие ныне хождение модели Бессознательного: вторжение субъективных факторов на самый передний край исторической актуальности; массовое развитие машинного производства субъективности и на последнем месте нынешнее подчеркивание этологических и экологиче­ских аспектов, относящихся к человеческой субъективности

Субъективные факторы всегда занимали важное место в развитии истории. Однако кажется, что играть решающую роль они в состоянии с тех. пор, как ретранслируются масс-медиа в масштабах всего мира. Здесь мы упомянем лишь два примера. Широчайшее движение, раз­вернутое китайскими студентами, имело очевидной целью лозунги поли­тической демократизации. Но столь же несомненным кажется и то, что заразительные эмоциональные заряды, носителем которых оно было, вышли за границы простых идеологических требований. Весь стиль жиз­ни, вся концепция общественных отношений, коллективная этика — вот что оказалось вовлечено здесь в игру. И в результате — танками здесь ничего не поделаешь! Как и в Венгрии или же в Польше, последнее слово останется за коллективной экзистенциальной мутацией! Но вели­кие движения субъективации не обязательно направлены в сторону раскрепощения. Безграничная субъективная революция, которою уже более десяти лет насквозь пронизываем иранский народ, сфокусирова­лась на религиозных архаизмах и всецело сохранительских социальных позициях — особенно по отношению к положению женщины. В общем и целом можно сказать, что современная история все больше и больше подчиняется росту притязаний на субъективную исключительность — лингвистические распри, притязания на автономию, вопросы граждан­ства, национальные вопросы... Нужно признать, что некое универсалистское представление субъективности, такое, каким оно могло быть воплощено в капиталистическом колониализме Запада и Востока, пре­терпело крах, причем еще нельзя вполне оценить масштаб последствий подобного провала.

Нужно ли располагать семиотическое (производство масс-медиа, ин­форматики, телемеханики, робототехники и т. п. вне психологической субъективности? Думаю, нет. Как и машины социальные, которые мож­но ранжировать под общей рубрикой Коллективного Оборудования технологические машины — информационные и коммуникационные — дейст­вуют посреди человеческой субъективности, в недрах не только его вос­поминаний, рассудка, но и его чувствительности, аффектов, его бессо­знательных фантазмов. Принятие в расчет этих .механических состав­ляющих субъективации побуждает нас настаивать в нашем переопреде­лении на разнородности сотрудничающих при производстве субъектив­ности составляющих. Последние включают означающие семиологические параметры, но также и не означающие семиотические параметры, ускользающие от собственно лингвистческой аксиоматики. Тяжкой ошибкой со стороны структуралистского течения была претензия на возврат всего, что касается души (psyche), под указку лингвистического означающего! Машинные трансформации субъективности принуждают нас учесть в первую очередь не универсализирующую и редукционист-скую гомогенизацию субъективности, а гетеро-генез оной. Именно так «компьютерная помощь» и приводит к производству образов или же к решению математических проблем, которые были бы просто-напросто невообразимы всего несколько десятилетий тому назад. Но здесь опять нужно остерегаться любой механистически-причинной мысли. Машин­ное производство субъективности может работать и к лучшему, и к худ­шему. Лучшее — это созидание, изобретение новых универсумов рефе­ренции; худшее — отупляющая масс-медиатизация, на которую сегодня обречены миллиарды индивидуумов. Технологическая эволюция, соче­тающаяся с социальным экспериментаторством в этих новых областях, оказывается в состоянии заставить нас выйти из нынешнего периода притеснений и вступить в эру пост-медиа, характеризуемую перепри­своением и переостранением использования медий. (Доступ к банкам данных, видеотекам, взаимодействие между протагонистами и т. п.)

На этом-то пути полифонического и гетеро-генетического понима­ния субъективности и приходим мы к учету этологических и экологиче­ских ее аспектов. Дэниэль Стерн в «Безличном мире ребенка»^[1] замеча­тельно исследует дословесное формирование субъективности у ребенка. Он показывает, что речь идет ни в коей мере не о "стадиях" во фрей­довском смысле слова, но об уровнях субъективации, которые сохра­няются параллельно на протяжении всей жизни. Он отказывается тем самым от хваленого психогенетического характера фрейдовских ком­плексов, которые к тому же представлялись некими структурными «универсалиями» субъективности. Вместе с тем он подчеркивает транс­субъективный с самого начала характер раннего опыта ребенка, кото­рый не отделяет самосознание от сознания другого. Именно диалектика между «аффектами разделимыми» и «аффектами неразделимыми» и структурирует таким образом возникающую субъективность. Субъек­тивность в состоянии рождения, которую не перестаешь обнаруживать в снах, в бреду, в творческой экзальтации, в любовном чувстве.. .

Социальная этология и ментальная экология обрели привилегиро­ванное место в, опытах Институализированной Психотерапии. Я, в част­ности, думаю о клинике de la Borde, где я давно работаю к где было сделано все возможное для того, чтобы психотические больные жили в атмосфере деятельности и приятия ответственности на всех уровнях (что подразумевает постоянную мобилизацию всего состава персонала). В подобном контексте замечаешь, что позитивной эволюции больного могут содействовать самые разнородные параметры: связи с архитек­турным пространством, экономические отношения, соуправление боль­ными и персоналом различными направлениями попечениями/перехват всех случаев раскрытия внутреннего мира вовне, процессуальная раз­работка событийных «исключительностей», наконец, все то, что способ­но внести свою лепту в созидание аутентичного отношения к другому. Каждой из этих составляющих попечительного установления соответст­вует необходимая практика. Таким образом, сталкиваешься не с субъек­тивностью, данной как целое в себе, а с процессами обретения авто­номии или автопойэзии^[2] — в смысле, приданном этому термину Франциско Вареллой.^[3]

Последним я приведу пример разработки этологических импульсов души в области семейной психотерапии — в русле того группирующе­гося вокруг Мони Элькаим (Молу Elkaim) течения, которое пытается освободиться от воздействия систематизирующих теорий, имеющих хож­дение в англосаксонских странах и в Италии.^[4]

Изобретательность порожденных им курсов семейной терапии уда­ляет нас от сциентистских парадигм с тем, чтобы приблизить к пара­дигмам этико-эстетическим: терапевт берет на себя обязательство, идет на риск, не колеблется положить на весы свои собственные фантазмы, создать парадоксальный климат экзистенциальной аутентичности и, между тем, игровой свободы. Другим совершенно замечательным мо­ментом является тот факт, что в ходе подготовки семейных терапевтов симуляционные ситуации становятся некоторым образом более истин­ными, чем природа; это вскрывает «созидательный» характер, обретен­ный сценой семейной терапии.

С какой стороны ни глянешь — со стороны ли истории современ­ности, или машинного семиотического производства, или же со стороны

социальной и ментальной экологии, — все равно под сомнение ста-

вится индивидуация субъективности, каковая, в общем-то, есть лишь образ коллективных устроений высказывания. На той стадии, где мы находимся, я предложу следующее — временное и наиболее общее — определение субъективности как «совокупности условий, благодаря которым индивидуальные и/или коллективные инстанции оказываются в состоянии возникнуть в качестве саморефлекционной экзистенциальной Территории в отношении смежности как размежевания с также субъективной инаковостью». Таким образом, в определенных социаль­ных и семиологических контекстах субъективность индивидуализиру­ется, личность (personne), полагаемая ответственной за самое себя, располагается в недрах отношений инаковости, регламентируемых се­мейными привычками, местными обычаями, юридическими законами... В иных условиях субъективность делается коллективной — это не озна­чает, что она становится к тому же исключительно социальной. В са­мом деле, термин «коллективное» должен пониматься здесь в смысле некоторой множественности, развивающейся как вовне индивидуума по направлению к социуму, так и внутрь личности по направлению к дословесной напряженности, зависящей от, логики аффектов более, не­жели чем от логики вполне очерченных совокупностей.

Упомянутые в моем  наброске определения условия  производства подразумевают тем самым совпадение человеческих межсубъектных инстанций, выявляемых языком, и суггестивных или идентификацион­ных инстанций, зависящих от этологии, машинных приспособлений, вроде прибегающих к компьютерной помощи, установлений разной природы, нематериальных референционных универсумов, наподобие мира музыки, пластических искусств. . .

Перейдем к вопросу о Бессознательном. Фрейд постулировал суще­ствование скрытого континента души, в недрах которого и разыгры­вается сущность импульсивной, аффективной и когнитивной избира­тельности. Сегодня нельзя отделять теории бессознательного от ссыла­ющихся на них практик — психоаналитических, психотерапевтических, институционных, литературных и т. п.  Бессознательное стало установ­лением, понимаемым в расширенном смысле слова «коллективным оборудованием». Оказываешься выряженным в бессознательное, стоит только начать грезить, бредить, совершить плохой поступок, ляпсус... Несомненно, что фрейдовские открытия, которые я предпочитаю ква­лифицировать как изобретение, вымысел, обогатили нас углами зре­ния, под которыми можно сегодня подступиться к душе. Так что от­нюдь не в уничижительном смысле говорю я здесь о вымысле! Как новую формулу субъективации изобрели христиане или куртуазное рыцарство, или романтизм, или большевизм, точно так же, новый спо­соб чувствовать, жить и производить истерию, детский невроз, психоз, семейную конфликтность, новое прочтение мифов и т. д. породили раз­нородные фрейдистские секты. Фрейдовское бессознательное само эво­люционировало в ходе своей истории, оно утратило бьющее ключом богатство и беспокойный атеизм своих истоков и сконцентрировалось на анализе «я», адаптации общества и в своих структуралистских вер­сиях на соответствии порядку означающих.

В перспективе перевода гуманитарных и социальных наук от па­радигм сциентнстских к парадигмам этико-эстетическим — а моя пер­спектива как раз такова — вопрос уже не в том, чтобы знать, достав­ляет ли фрейдовское или же лакаповское бессознательное научный ответ на проблемы души. Эти модели будут теперь рассматриваться среди других, лишь в порядке производства субъективности, неотде­лимые от технических и институционных мероприятий, их запускаю­щих, и от их отдачи в психиатрии, в университетском обучении, в масс-медиа. Более общим образом надо будет признать, что каждый инди­видуум, каждая социальная группа привносит свою собственную систе­му моделирования бессознательной субъективности, т. е. некоторую картографию, симптомологическую, построенную на основе познаватель­ных, но также и мифических, ритуальных реперов, исходя из которой и располагает себя по отношению к своим аффектам, тревогам, пытаясь управлять своими импульсами и торможениями любого рода.

Тем самым сегодняшний наш вопрос ставится не только спекулятивно, но и весьма практически: подходят ли модели бессознательного,
предлагаемые нам на «рынке» психоанализа, к действительным условиям производства субъективности? Не нужно ли их трансформировать,
изобрести новые? В этом пункте я присоединяюсь к вопросам, подобным вопросам Кочубея^[5]: «Какие процессы происходят в сознании человека, когда он сталкивается со столь непривычной, неожиданной, а по­рой— просто неприемлемой для него информацией? Как преобразуется его мышление, его представление об окружающем мире при изменении самого окружающего мира?». Фрейдовское бессознательное неотделимо от общества, прикованного к своему прошлому, к своим фаллократическим традициям, к своим субъективным инвариантам. Современные потрясения призывают, без сомнения, к более обращенному в будущее моделированию и возникновению во всех областях новых социальных и эстетических практик. С одной стороны, «девальвация смысла жизни вызывает раздробленность образа „я": представления о „я" становятся путанными, противоречивыми,- тогда как с другой стороны, консерва­тивное сопротивление противостоит любому изменению, воспринимаемо­му обезопашенным, склеротичным, догматичным сознанием как попыт­ка дестабилизации».

Я разделяю равным образом и критическую позицию Н. Автономовой, высказанную ею на Международном симпозиуме в Тбилиси в 1979 г., когда она подчеркнула, что «фрейдовский вариант бессозна­тельного обладает тем недостатком, что он исключает возможность взаимодействия на равных сознательного и бессознательного».

Со своей стороны, мы с Жилем Делезом тоже отказались от дуа­лизма Сознательное—Бессознательное фрейдовской топики и всех манихейских оппозиций, воспоследствовавших на уровне эдиповской три­ангуляции, комплекса кастрации и т. п. Мы высказались за, бессознатель­ное, состыковывающее многообразные страты субъективации, разнород­ные страты большей или меньшей протяженности и устойчивости. Бес­сознательное, стало быть, более «шизово», оно освобождено от семейностных уз, обращено более к действительному праксису, чем к отступле­нию и задержке на прошлом. Бессознательное Потока и абстрактных машин скорее, чем бессознательное структуры и языка. Мы, однако, не предлагаем наших «шизоаналитичесчих картографии» в качестве науч­ных доктрин. Как художник заимствует у своих предшественников и современников те черты, которые ему подходят, так же и мы приглаша­ем наших читателей свободно брать или отбрасывать выдвигаемые на­ми концепции. Тут важен не конечный результат, а тот факт, что кар­тографический метод сосуществует с процессом субъективацпп и что тем самым делается возможным переприсвоение, автопойэзия средств производства субъективности.

Подчеркнем, что мы не уподобляем психоз произведению искусства, а психоаналитика—художнику. Мы утверждаем только, что их манера брать на себя свое существование вовлекает некоторый параметр авто­номии эстетического порядка. Здесь имеется решающий этический вы­бор: либо объективизируешь, опредмечиваешь, «сциентируешь» субъек­тивность, либо, напротив, пытаешься ухватить ее со стороны процессуальной созидательности. Кант подчеркнул, что суждение вкуса вовле­кает субъективность и ее отношение к другому в некую модальность «незаинтересованности»[6]. Но недостаточно указать на эти категории свободы и незаинтересованности как на существенные параметры бес­сознательной эстетики, следовало бы еще отдать отчет о способе их эффективного включения в душу. Как некоторые семиотические сегмен­ты обретают свою автономию, принимаются работать на свой собствен­ный счет и выделять повое поле референций? Именно исходя из по­добного разрыва и становится возможно, относительная экзистенциаль­ная сингуляризация генезиса новых коэффициентов свободы. Такое от­деление «частичного объекта» от поля главенствующих значений соответ­ствует сразу и выдвижению мутирующего желания, и завершению не­коей незаинтересованности. Здесь обнаруживаются термины Михаила Бахтина из его первого теоретического эссе 1924 г. «Проблемы содер­жания, материала и формы в словесном художественном творчестве»,^[7] где он блестяще выявил функцию повествовательного (высказыватель-ного) присвоения эстетической формы посредством автономизации по­знавательного или этического содержания и завершения этого содер­жания в эстетическом объекте, который я со своей стороны назвал бы частичным повествователем (высказывателсм).

Бахтин описал, перенос субъективации, который осуществляется между автором и воспринимающим произведение — соглядатаем, по вы­ражению Марселя Дюшана. В этом движении «потребитель» становится для себя некоторым образом и со-создателем. Эстетическая форма до­бивается этого результата лишь посредством обходного маневра функ­ции изоляции или отрешения — с тем, чтобы материя выражения фор­мально стала созидательной. Содержание произведения отделяется от его коннотации, как познавательных, так и этических. «Изоляция или отрешение относится не к материалу, не к произведению как вещи, а к его значению, к содержанию, которое освобождается от некоторых не­обходимых связей с единством природы и единством этического собы­тия бытия».^[8] Это, таким образом, некий тип фрагмента содержания, которым «одержим автор», который порождает некий способ эстетиче­ского высказывания. В музыке, например, где, повторяет нам Бахтин, изоляция и вымысел не могут быть ценностно отнесены к материалу, «не звук акустики изолируется и не математическое число композици­онного порядка вымышляется. Отрешение и вымышленно-необратимое событие стремления, ценностное напряжение, которое благодаря этому беспрепятственно изживает себя и становится успокоеннозавершимым».^[9]

В поэзии творческая субъективность, чтобы отделиться, автономизироваться, завершиться, завладевает по преимуществу:

«1) звуковой стороной слова, собственно музыкальным моментом его;

2) вещественным значением слова (со всеми его нюансами и разно­видностями) ;

3) моментами словесной связи;

4) интонативным (эмоционально-волевым) моментом слова;

5) чувством словесной активности, чувством активного порожде­ния значащего звука (сюда включаются: все двигательные моменты — артикуляция, жест, мимика лица и проч.)... чувством... движения, в которые вовлечен и организм, и смысловая активность, ибо порож­дается и плоть, и дух слова в их конкретном единстве.

В этом последнем, пятом моменте отражены все четыре предшест­вующих».^[10]

Этот гениальный анализ Бахтина, который я могу здесь лишь бег­ло обрисовать, приводит меня к расширению его подхода и на пред­мет частичной субъективации. Не только в рамках музыки и поэзии «работают» подобные отделившиеся фрагменты содержания, общим образом относимые мною к категории «экзистенциальных ритурнелей» (повторов). Полифония способов субъективации соответствует в дейст­вительности множественности способов «отбивать время». Другие ритмики призваны тем самым кристаллизовать то, что я назову воплощае­мыми и сингуляризируемыми ими экзистенциальными высказываниями. Сложная ритурнель — с той же стороны, что и поэтические и музыкаль­ные ритурнели, — отмечает,скрещение разнородных способов субъектн-вации. Время долго рассматривалось как универсальная и однозначная категория, тогда как в действительности имеешь дело лишь с частны­ми и многозначными восприятпями...Унивсрсалыюс время — лишь гипо­тетическая проекция способов темпорализации, исходящая из показателей   интенсивности — ритурнелей,— действующих  сразу  в   регистрах биологических, социокультурных, машинных, космических и т. д.

Чтобы проиллюстрировать зтот полифонический способ производст­ва субъективности, в котором ритурнель-окрещенно играет главенствую­щую роль, рассмотрим пример телевизионного потребления. Когда я смотрю телевизор, я существую сразу в отношении перцептивной зачарованности светозарным фокусом аппарата, граничащей с гипнозом,^[11] в отношении захвата к повествовательному содержанию передачи, соединившемся с побочной бдительностью в том, чго касается окру­жающих событий (вода, кипящая на газе, плач ребенка, телефон...), на фоне содержащихся в моих мечтах фантазмов. . . тем самым мое . чувство личной тождественности подвергается растяжению в разных направлениях. Именно ритурнелизация, фиксирующая меня перед эк­раном, составленная отныне как проекционная экзистенциальная Тер­ритория, и приводит к тому, что, несмотря на разнородность пересе­кающих меня составляющих субъективации, я един. Как и Бахтин, я бы сказал, что ритурнель покоится не на элементах формы, материи, обыч­ного значения, а на отделении одного экзистенциального «мотива» (или лейтмотива), устанавливающегося в качестве «притягателя» в недрах чувственного и означательного хаоса.

Самые простые случаи ритурнелей разграничения экзистенциальных Территорий могут быть обнаружены в этологии многочисленных разно­видностей птиц, чьи специфические сегменты — последовательности пе­ния— служат обольщению сексуального партнера, удержанию на рас­стоянии непрошеного гостя, оповещению о приходе грабителя...^[12] Каждый раз речь идет об определении вполне определенного функцио­нального пространства. В архаических обществах коллективные экзистенциальные Территории очерчиваются от других их видов, исходя из ритмов, песен, танцев, масок, надписей на теле, на земле, на тотемах, ритуалов н мифических отсылок.^[13] В античной Греции те же типы ри­турнелей обнаруживаются в «номах», которые некоторым образом со­ставляют «звуковые указатели», знамена и печати для профессиональ­ных корпораций. Но н каждому из нас ведомы такие переходы через порог субъективных состояний посредством запуска субъективного ка­тализатора— временного показателя, погружающего нас в грусть или же в атмосферу веселья и воодушевления.

Нашей концепцией ритурнели мы метим не только в такие массо­вые аффекты, но и в сверхсложную, составную проблематику. Напри­мер, вступление в бесплотные универсумы музыки или математики. И речь здесь, на наш взгляд, идет не об универсуме референций «вообще», но об особенных, исключительных универсумах, исторически отмечен­ных на скрещении различных линий виртуальности. В регистре такого типа время перестает быть испытываемым, оно действуемо, ориентиру­емо, поляризуемо, оно — объект качественных мутаций. Анализ — уже не интерпретация функционирующих симптомов латентного до-существующего содержания, но, вымысел, изобретение новых очагов фокусов катализа, пригодных для того, чтобы заставить существование раз­ветвиться. Из мутирующих очагов субъективации могут происходить — например на дадаистский или сюрреалистический манер — особенность, своеобразие, разрыв смысла, обрыв, фрагментация, отделение семиоти­ческого содержания. Как химия должна была сначала очистить сложные смеси, чтобы выделить из них атомарно или молекулярно однород­ные вещества и исходя из них составить бесконечную гамму химиче­ских единиц, дотоле не существовавших, так и «выделение» и «отре­шение» эстетической субъективности или частичных объектов в психо­аналитическом смысле слова делает возможным безграничное услож­нение субъективности, экзистенциальные гармонии, полифонии, ритмы и оркестровки — невиданные и неслыханные.

Итак, главенствующее положение порожденных механически инфор­мационных потоков привело к общему распаду старинных экзистен­циальных территориальностей. На первых стадиях развития индустри­ального общества демоническое продолжало еще со всех сторон выхо­дить на поверхность, но в дальнейшем тайна стала снедью все более и более редкостной. Достаточно упомянуть здесь отчаянные попытки Виткевича обнаружить и схватить последнюю «странность бытия», которая, кажется буквально проскальзывает у него между пальцев.

В этих условиях именно поэтической функции приходится заново составлять искусственно прореженные и пере-обособленные универсу­мы субъективации. Для нее речь идет не о том, чтобы передать посла­ния, снабдить образами в помощь отождествлению или же формально упрощенными образцами в качестве опоры для процедуры моделирова­ния, но о том, чтобы катализировать экзистенциальные операторы, спо­собные обрести в недрах нынешнего масс-медиативного хаоса устойчи­вость и стойкость.

Этот поэтико-экзистенциальный катализ, работа которого обнаруживается в недрах афиптуральной, голосовой, музыкальной или пла­стической дискурсивности, как бы одновременно запускает высказывательную перекристаллизацию творца, интерпретатора и любителя произведения искусства.. Эффективность его коренится по существу в способности осуществлять активные, процессуальные разрывы внутри семиотически структурированных значенствующих и означаемых тка­ней, исходя из которых он пускает в ход новые референционные универ­сумы.

Когда он действительно начинается в данном — т. е. помещенном в историческую н геополитическую перспективу — высказывательном поле, поэтическая функция устанавливается в качестве, фокуса мутации авто-референции и само-дооценивания. Вот почему нужно всегда рас­сматривать ее под двумя углами: с одной стороны, как молекулярный разрыв, неощутимое разветвление, способное потрясти сплетенье гос­подствующего многословия, расклад «уже классифицированного» или, ежели угодно, расстановку классики, и, с другой стороны, как выбор некоторых сегментов из тех же самых цепочек многословия, чтобы придать им ту самую экзистенциальную функцию не-означивания, к ко­торой я только что взывал, чтобы их «ритурнелизировать», чтобы пре­вратить их в резкие фрагменты частного высказывания, работая под видом шифтера субъективации. Здесь не играет роли качество базис­ного материала, как видно на примерах репетативной музыки или тан­ца Бюто, которые, на взгляд Марселя Дюшана, всецело обращены к со­глядатаю. Первостепенно важен ритмический посыл некой темпорализации, способной удержать вместе разнородные составляющие нового экзистенциального здания.

Вне поэтической функции встает вопрос о мероприятиях по субъек­тивации. И, точнее, что же должно их характеризовать, чтобы они вы­шли из серийности — в смысле Сартра — и вступили в процессы сингуляризации, которые составляют для экзистенции то, что можно было бы назвать ее само-сущностизацией. Мы вступаем в эпоху, когда вслед за истаиванием антагонизмов холодной войны более отчетливо прояв­ляются главные угрозы, выдвинутые нашими производственническими обществами по отношению к роду людскому, выживанию которого на нашей планете угрожает не только вырождение окружающей среды, но и вырождение ткани социальной солидарности и способов психической жизни, которые следует буквально переизобрестн. Переобоснование по­ли гики должно пройти через три эстетические измерения, которые опре­деляются тремя экологиями — окружения, общества и души. Невозмож­но представить себе отклик на отравление атмосферы и на перегрев планеты, вызванный парниковым эффектом, без мутации менталитет», без нового искусства жизни. Невозможно представить международный правопорядок в этой области без решения проблемы голода в мире, сверх-инфляции в странах третьего мира. Невозможно представить пере­компоновку масс-медиа, направленную в сторону коллективного пере-присвоення ее использования, соотносящуюся с пересингуляризацисй субъективности, с новым способом разложения политической и эконо­мической демократии, без уважения к культурным различиям. Невоз­можно надеяться на улучшение условий жизни рода людского без зна­чительных усилий по повышению условий женского существования. На­до переосмыслить всю совокупность разделенного труда, способы повы­шения цен и конечные цели производства. Производство ради произ­водства, одержимость погоней за темпами роста, на капиталистиче­ском ли рынке или в социалистической экономике, приводят к чудо­вищному абсурду. Единственная приемлемая цель человеческой актив­ности — производство субъективности, непрерывно самообогащающей свои отношения с миром. Мероприятия по производству субъективности могут точно так же осуществляться в масштабах мегаполисов, как и в масштабах языковой игры поэта. В постижении интимных пружин это­го производства — этих смысловых разрывов, самоосновывающих суще­ствование, — поэзия может научить нас сегодня большему, чем эконо­мические и гуманитарные науки вместе взятые.

(Перевод А.  Скард-Лапидуса)

 ©    Феликс Гаттари,  1991

Феликс Гаттари (Felix Guattari) — французский психиатр. Автор многочислен­ных статен и книг, главные кя которых написаны в соавторстве с философом Жилем Делезом, в частности — два тома нашумевшего «философского бестселлера» «Капита­лизм и шизофрения: Анти-Эдип» (1972) и «Тысяча плато» (1980). Введенный там в обиход набор концепций (шизо-анализ, машины (и производство) желаний, террито­риальность, эдипова триануляция и т. п.) используется и в настоящей статье.