Государственность и общество в зеркале публичной риторики
Автор: Генисаретский О.И.
РАЗНООБРАЗИЕ ЖАНРОВ СТРАТЕГИЧЕСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ
Начиная примерно с
2000 г., вместе с объявленной задачей «собирания страны», наблюдается вал стратегической словесности: разрабатывать стратегии, проекты и программы развития (страны, регионов и городов, отраслей производства и различных секторов общественной жизни) стало занятием почтенным, чуть ли не признаком интеллектуального достоинства и гражданской доблести. Тому немало способствовало и то сопутствующее обстоятельство, что живем мы во времена массовой проектной культуры, когда и выпуск очередного диска Мадонны и бюджет будущего экономического года страны – все обзывается проектами. Что ни день, то на страницах специальных изданий и Интернета можно прочесть нечто зело стратегическое.
И вместе с тем в публичных коммуникациях, касающихся стратегических перспектив государственности, достаточно внятно различимы сегодня несколько коммуникативных жанров, различных по своим целям, аудиториям, смысловому и стилистическому строю[1]. По моим наблюдениям наиболее значимыми из них на сегодня можно считать:
(1) Ценностные риторики, настаивающие на обязательности тех или иных ценностей человеческой жизни, культуры, среды обитания (в поведнейной жизни или профессиональной деятельности). На необходимости их защиты и продвижения, в том числе путем реализации общественных проектов и государственых программ.
Ближайшим образом жанровые особенности ценностных риторик знакомы каждому из текстов всевозможных Деклараций о намерениях, Повесток дня и ежегодных Посланий, Программ общественных объединений и партий, пресс-релизов и заявлений на пресс-конференциях и т.д. – с больших и маленьких букв.
(2) Концептульно-аналитическая логистика и общественных проблем и решений, на основе которых проблемы признаются значимыми, а решения реалистичными.
Этот слой стратегической словестности уже требует известной интеллекутальной изощренности и компетности в процедурах проблематизации, концептуализациии, работы с базами данных, знаний и проектно-аналитических экспертиз. Не Боги горшки ожигают, но всеже не кухаркино это дело. При всем разнообразии подходов к разработке и условиям реализации стратегий, «видений» и вожделенных «образов будущего», сложилась достаточно устойчивая, хотя и энергично обновляющая логистика стратегических практик. И владение ею по умолчанию признается в профессиональной среде важной при оценке эффективности текстов стратегического назначения.
Впрочем, не всегда просто отделть в этих текстах элементы риторические - от элементов концептуально-аналитических. Попробуйте ка ответить на вопрос, чего больше в предложениях В. Мальцева о целесообразности развития «государственного контрпрограммирования» в России – первого или второго? Разделяя исходное онтологическое полагание, названное автором «цивилизационно-государственным полем», трудно было бы не согласиться и с его аргументацией, и с его выводами:
«Сегодня в России, в государствах, появившихся на постсоветском пространстве, во многих развивающихся странах мира продолжается интенсивный поиск эффективных систем государственного устройства. При этом государственное строительство практически везде идет при явном захвате программного государственно-цивилизационного поля чужими программами так называемых «развитых государств». Логика исторического процесса состоит в том, что если в системе национальной безопасности любого государства отсутствуют институт государственно-цивилизационной экспертизы и институционализированная система государственно-цивилизационного программирования и контрпрограммирования, то власть неизбежно попадает в имитационный режим функционирования, а государство обречено быть вечным ресурсным донором для других государств» [2].
Но ведь выбор аксиоматики цивилизационной природы государства – это столько же методологический, сколько и аксиологический, экзистенциально-прагматический выбор. О чем и свидетельствет риторическая упругость цитируемого текста. Изнанка этого сдвоенного выбора: уход от вопроса о применимости - системотехнической по происхождению – практики программирования / конрпрограммирования к цивилизационным феноменам, имеющим куда более длинный жизненный цикл, чем любые программы и конрпрограммы. Не говоря уже о гуманитарно-антропологических составляющих этих феноменов, и не в последнююю очередь – ценностных.
(3) Предлагаемые проектно-стратегические решения в разных проблемных областях общественной практики.
Сколь бы искренними не были намерения заинтересованных сторон относительно публичной прозрачности таких решений, осведомленность населения и специалистов о их содержании и заложенных в них критериях эффективности решений – вопрос запутанный, если не сказать больной. О том, сколь невысок уровень публичной осведомленности и привлекательности так называемых «национальных проектов», хорошо известно из публикуемых интервью и социологических опросов. Если застарелая инерция недоверия к инициативам власти тут кое-что и объясняет, то не многое.
А куда больше, на мой взгляд, сама манера презентации важных проектно-стратегические решений в формате социально-событийной режиссуры общественного мнения: показательных примеров глубокой озабоченности власти положением дел в стране (или, напротив, «показательных процессов» над избранными противниками его стабилизации). Если порочный круг недоверия и демонстративной доказательности и удастся разорвать, то уж никак не победительными заверениями «партии власти», ценностное доверие к которой – в условиях управляемой демократии - свидетельствуется отнюдь не только электоральными успехами.
Сильным примером цивилизационного подхода к государственности может служить риторически заостренная антропологическая концепция политической антропологии Ю.В. Громыко.
«Восстановление государственности необходимо, прежде всего для того, чтобы не потерять идентичность, остаться теми, кем мы является в глобальном целом. Эта суверенность национально-цивилизационного государства, которая тождественна сохранению и воспроизводству национальной идентичности, является очень важной предпосылкой для масштабного стратегического действия в каждой точке глобализированного мира… Проблема заключается не в том, чтобы усреднить мир … а в том, чтобы обнаруживать и проживать все большее число различий между высшими образцами мыследеятельности, формой организации и состояниями сознания, составляющими основу культуры»[3].
Анализ методологических оснований и теоретического содержания концепции Ю.В.Громыко выходит далеко за пределы целей нашей статьи. Что же касается риторических интонаций концепции, их трудно не заметить даже при беглом чтении. Я же потому обращаюсь к сюжету о ценностной риторике, что вижу в нем начатки иной содержательности публичных коммуникаций - о будущем нашей гражданской государственности, гражданского общества и гражданской идентичности. Дело, разумеется, не в одной риторике, пусть даже и ценностной, а в том, что сюжет о ней может послужить опорной точкой, отталкиваясь от которой можно сделать два-три шага в направлении искомого в обществе ценностного доверия и партнерства.
О ГРАЖДАНСКОЙ УВЕРЕННОСТИ И ГРАЖДАНСКОМ УЧАСТИИ
Недавно мне довелось участвовать в заседании Клуб «Красная площадь», посвященном теме «Культура жизни: идеология добрососедства».
В подготовительных материалах к заседанию Клуба Александр Неклесса и Вадим Цимбурский утверждали, что разворачивающийся в мире цивилизационный кризис «грозит обрушиться и на многонациональную, поликонфессиональную Россию-РФ, навязав ей роль вынужденного партнера и одновременно – жертвы противоборствующих в мире сторон.
«В подобных условиях социальный опыт России – страны с многовековой историей, на разных этапах своего пути, реализовывавшей собственную версию сосуществования людей различного этнического и конфессионального происхождения, сообществ, отличающихся в своем понимании трансцендентных ценностей и миропознания – этот опыт приобретает в наши дни совершенно особую ценность. <…>
Однако страна в состоянии – более того призвана перед лицом проявляющихися грозных тенденций – предоставить действенную защиту населяющим ее пространства людям всех национальностей и религий. <…>
Мы также хотели бы надеяться на готовность и способность русского мира, опирающегося на духовное и культурное наследие, на присущий его обитателям инновационный пафос и склонность к социальному творчеству, приступить к выстраиванию интеллектуальной и социальной концепции, несущей образ будущего, который отвечал бы чаяниям народов не только самой России, но и других стран и континентов»[4].
Да, Россия - страна разнообразных этнокультурных традиций, больших цивилизационных кругов (славянского, тюркского, финно-угорского, кавказского…), традиционных конфессий, представляющих великие мировые религии и… множества более молодых деноминаций. Да, в их вековом сосуществовании складывалась самобытная российская культура, в которой до сих пор слышны неповторимые голоса разных народов, населяющих нашу страну.
Однако, ограничиваясь такими констатациями, не остаемся ли мы в состоянии не-до-определенных упований? Казалось бы, очевидно, что в поисках плодотворной геокультурной ориентации следует:
- от публичного признания культурного и духовного наследия основой жизнеспособности страны;
- от уверенности в том, наследие это уходит корнями в традиции конфессиональные;
- наконец-то перейти к внятной культурно-политической работе по сохранению сложившегося в стране этнокультурного разнообразия и его гуманитарно-проектному переосвоению;
- включив эту работу в состав первейших стратегических целеполаганий.
Рад справедливости стоит вспомнить и о том, что в «Концепции государственной религиозной политики Российской Федерации", разработанной в РАКС'е в 2003 г. [5], где подробно говорилось о том, что «культурологический подход позволяет государству выявить религиозную составляющую в культурных традициях народов России, определить религию как культурную традицию … или как культурную инновацию», выявляет «религиозное в его сопряженности с этнокультурным, позволяет увидеть сложную взаимозависимость различных факторов: религиозного, этнического, культурного… учитывает сложную иерархию идентичностей человеческой личности».
Более того, Концепция декларировала обязанности государства «учитывать вклад религиозных традиций народов России в общенациональную культуру; обеспечивать сохранение «этнокультурного и религиозного многообразия России; защиту духовно-нравственного и культурного наследия народов России, исторических религиозных традиций; и осуществлять меры, направленные на наиболее полную реализацию духовного, нравственного и миротворческого потенциала религиозных традиций народов России»; а в своей «культурной и образовательной политике осуществляет меры по сохранению и использованию, совместно с религиозными объединениями, исторических и культурных памятников религиозного происхождения».
Однако, путь от декларированных целей и мер к их реализации в рамках правовой и социальной политике институтов государственной власти оказался намного длиннее, чем показалось авторам циированного документа. Не ждет ли эта участь и призывы к формулированию «новой национальной политики», прозвучавшие с трибуны верхней палаты Совета федерации?
Многие сегодня уверены в том, что для внутренней устойчивости страны, — и укрепления её международного авторитета, — важно преодоление аксиологического и экзистенциального хаоса, в водовороте которого оказалось чуть ли не большинство россиян; что развитие гражданского общества и гражданской государственности без преодоления этого хаоса вряд ли возможно. Констатации эти интуитивно правдоподобны, а вот намерение преодолеть ценностный хаос на путях идеологического поиска кажутся мне весьма проблематичными.
Время больших идеологий закончилось вместе с доминированием индустриального способа производства и характерным для него дисциплинарным контролем больших масс населения.
В условиях становящихся в стране гражданского общества и гражданской государственности преодоление экзистенциального хаоса видится сегодня, прежде всего, в выработке гуманитарной этики гражданской уверенности и гражданского участия: в делах развития страны, преумножения благосостояния людей, в достижении признания мировым сообществом её цивилизационного достоинства — на условиях сохранения её культурной и духовной самобытности.
Не представляются убедительным и прямолинейное замещение идеологических конструкций культурно-ценностной риторикой, согласно которой «ценностные принципы всех религий едины для всех», что они нас «объединяют больше, нежели разъединяют», поскольку, де, «любовь к ближнему, сострадание, терпимость, взаимопомощь и бескорыстная отдача — принадлежат всему человечеству в целом»[6].
Что это, как не новая редакция риторики общечеловеческих ценностей, продвигаемая теми, кто или забыл о том, что философия ценностей начинала свой путь с темы «переоценки ценностей», или не дал себе труда узнать об этом. И что историческая аксиология была вынуждена признать несходимость жизненных, — инкорпорированных в тело повседневности — ценностей исторически конкретных социальных групп (сословий, классов), этнокультурных и цивилизационных типов общежития?
Разве состояние сегодняшних межэтнических и межконфессиональных отношений, и богословская поверхностность множащихся, как грибы после дождя, религиозных диалогов не дает поводов усомниться в плодотворности лобового оптимизма подобной риторики?
Жанр культурно-ценностной риторики развивался в публичных практиках Нового времени. В нем сопрягались четкие институциональные привязки — с интонацией дидактической убежденности. Предназначение института (установления) и организуемая им социальная реальность закреплялись в текстах, именовавшимися тогда наставлениями. При этом вопрос о духовно-практической, повседневно-поведенческой реализуемости предлагаемых нормативных установок оставался за скобками данного риторического жанра.
После того, как аксиологическая рефлексия обособилась, а ценностное сознавание «вочеловечилось», изменился и способ публичного применения культурно-ценностной риторики[7]. Она потеряла заведомую связанность к теми или иными институтами, и стала скорее навигационно-стратегической, чем институционально-организационной практикой.
Культурно-ценностные декларации и концепции и в наше время обладают известной воодушевляющей силой, - но только для тех, кто уже разделяет лежащие в их основе ценности, для кого они уже стали разделяемыми убеждениями. Если ценностные декларации и концепции не становятся основой проектных программ, если им целенаправленно не придаются институционально-организационной привязки, если они не получают опоры в гражданских, креативных или культуро-защитных практиках (тех или иных сообществ), то они «зависают», девальвируя до уровням манипулятивных форм интермедйиной активности.
Но главное ограничение социальной эффективности расхожих культурно-ценностных риторик состоит в ином: в их неукоренённости в строе современной гуманитарной мысли, в актуальной проблематике гуманитарной культуры (являющейся, — наряду с правовым государством, свободным гражданским обществом, финансово-рыночной экономикой, — одним из цивилизационных императивов современности[8]).
Из сказано ясно, что мы настаиваем на неразрывном единстве ценностного — духовно-практического и психопрактического - строя конфессиональных и этнокультурных традиций, как таковых. В первую очередь потому, что и те, и другие относятся к общей для них реальности личностно-родовых отношений и личностно-родового сознания.
Речь, разумеется, идет о рефлектированном традиционализме, устойчивые фигуры которого давно приобрели аксиоматическое значение и в рамках «высоких» культурных традиций, и в теле здравого смысла повседневности, и в опытах современного антропологического воображения.
Мы также считаем, что прицельной точкой обновления культурно-ценностной риторики, — если уж обращаться к ней, — является гражданская риторика, которая предотвращала бы саму возможность политического манипулирования конфессиональной и этнокультурной проблематикой, и содействовала бы развитию такого гражданского самосознания, такой политики идентичности, которые стали бы привлекательными для всех жителей наших стран и наших соседей.
Обращение к дискурсу этики гражданской уверенности и гражданского участия мотивировано для нас его гуманитарно-антропологической направленностью. Она, эта этика, с одной стороны, должна опираться на этические императивы традиционных вероисповеданий и этнокультурных установлений, но с другой, строится как гуманитарно-культурная этика участливой ответственности.
По мере кристаллизации в общественном самосознании ценностей гражданской уверенности и гражданского участия могут формироваться гуманитарно-политические представления о правах народов и культур, правах на своеобразие образа жизни разных сообществ, жизненных путей личности.
И речь идет не только об интерпассивной толерантности. Это будет жизнеутверждающая, действенная этика самоценности жизни, и основанная на ней культура жизнесообразности и жизнеспособности.
О ЦИВИЛИЗАЦИОННОЙ РИТОРИКЕИ ДИАЛОГЕ ЦИВИЛИЗАЦИЙ
По выходе в свет книги С. Хантингтона «Столкновение цивилизаций» и полемики вокруг нее произошла резкая политическая мобилизация цивилизационного умозрения и перестройка на его основе геополитических штудий[9]. Двухсотлетняя история собственно научных исследований цивилизационного разнообразия Земли, яркие типологические панорамы Данилевского, Шпенглера, или Тойнби к тому времени оказались скорее на запасной скамье , чем в рабочем арсенале геополитики. В российском интеллектуальном сообществе интерес к ним вновь возник в связи с поисками специфики «русской цивилизации», «русского мира», но был маргинализирован подозрениями в недостаточной политкорректности.
Сегодня трудно не заметить, как цивилизационная риторика набирает силу и обретает право голоса. Причем сразу в нескольких форматах:
- концептуального видения, именующего те или иные цивилизационные ценности и императивы (в текстах самого разного рода: от авторских публикаций – до программных документов партий и общественных объединений);
- межцивилизационного диалога (аудиторного или сетевого);
- интермедийного (в печатных сетевых изданиях, ток-шоу и экспозиционных акциях).
Труднее всего обнаружить хоть какие-то следы интереса к цивилизационной тематике в нашей политической журналистике. Вопреки расхожему мнению о чувствительности СМИ к подвижкам общественного сознания, журналистика предпочитает усердно топтаться на поле электоральной конспирологии [10].
Зато предельно внятно цивилизационная риторика представлена в текстах декларативного толка и, напротив, в текстах, критически заостренных супротив них.
Так авторы манифеста «Русский политический консерватизм» не ограничились констатацией сути консерватизма, как «идеологии, нацеленной на сознательное удержание идентичности, сохранение непрерывности эволюционного развития», но сочли важным подкрепить его ссылкой на «принцип цивилизационного развития»[11].
«Русский политический консерватизм выступает за развитие России как отдельной цивилизации… уникальной и самодостаточной». А поскольку «существование русской цивилизации немыслимо без державной мощи государства», государственной власти вменяется долг поддержания её: в противном же случае она, ни много, ни мало, «утрачивает необходимое условие своей легитимности».
Не только государство, но и «гражданское общество в России должно стоять на страже Русской цивилизации… В ином случае оно не может считаться «обществом», тем более «обществом гражданским».
Чтобы подчеркнуть отличие собственно русского консерватизма от англосаксонского и европейского, с первых строк манифеста постулируется его православная основа: « Русская цивилизация взросла под сенью православной веры. Русская Православная Церковь духовно окормляет наше цивилизационное сообщество на протяжении всей его истории. Православная Церковь является духовным оплотом русского народа — в прошлом, настоящем и будущем… Поэтому существование и развитие русской цивилизации… могут быть обеспечены лишь при утверждении и сохранении приоритета в обществе русской православной традиции». Заметим, что последнее утверждение сделано с существенным добавление: «поэтому одна из задач русского политического консерватизма состоит в "обмирщении" православного христианства, в непростом, но творчески продуктивном деле сочетания православной религиозности с современной цивилизацией».
В цитируемом документе для нас важна не столько его очевидная риторическая интонация, сколько стоящее за ней понимание цивилизации – как того онтологически положенного целого, в рамки которого помещаются и государства, и конфессии, и общества. А в других текстах того же умственного строя – также и корпорации, национальные культуры и языки, и многое другое. Все начинает сказываться с предикатом «цивилизационное».
Завесу над философской тайной риторической выразительности приоткрыл М. Хайдеггер, комментируя слова Ф.Ницше: «Мы проецируем условия нашего сохранения на предикаты бытия вообще»:
Поскольку жизнь полагает ценности, но в то же время сама нуждается в условиях своего сохранении и роста, «ей должно принадлежать такое полагание ценности, в котором она воспринимает нечто как постоянное и прочное, то есть как сущее и, следовательно, истинное» [12]. Такое ценностного отношение избирательно и настоятельно: выбор «высших ценностей», самоценного для нас, предшествует онтологическому полаганию.
Избравшие «русское» высшей ценностью, в качестве условия её сохранения и роста на голубом глазу постулируют реальность русской цивилизации в качестве отдельной, уникальной и самодостаточной. Так устроено ценностное отношение и основанная на нем ценностная риторика. И если возникают сомнения об ее уместности в политическом поле, тогда – ради пущей убедительности – стоит дать себе отчет о своем «ценностном отношении».
Из иных ценностных оснований исходят те, кто, - веря в миротворческие возможности развития «цивилизационной системы мироустройства», призванной заместить «многополярную систему международных отношений», - пытается формулировать долговременную Повестку дня межцивилизационного диалога.
В Декларации последней сессии Мирового общественного форума "Диалог цивилизаций" вновь подтверждена уверенность, в том, что «пренебрежение цивилизационными аспектами актуальных проблем ведет к разрушительным последствиями как для наших современников, так и для будущих поколений» и «признание достоинства различных культур и потребность противостояния любым попыткам их дискриминации и унификации».
Зато сделан акцент на «особую роль института национальных государств» в современном мире; миграционные процессы названы «передовой зон межцивилизационного взаимодействия и … точкой интеграции усилий по выработке норм и положений совместного проживания представителей разных цивилизаций».
Вполне привычный риторический строй речи. И все же, размышляя над итогами Форума, его сопредседатель В. И. Якунин нашел нужным подчеркнуть, что при обсуждении содержательных аспектов цивилизационной темы сегодня у нас больше вопросов, чем ответов.
Является ли религиозный фактор основным критерием деления на цивилизации?...
Каковы последствия активизации цивилизационного дискурса для международной правовой системы?
Можно ли говорить о цивилизационных интересах и правах? Как они соотносятся с правами человека?
Каковы тогда будут органы управления, и кто будет представлять интересы цивилизаций в диалоге?
Является ли евроинтеграция шагом на пути к некому «цивилизационному единству»?
Как может измениться мировая экономическая система под влиянием представителей цивилизаций, не вошедших в «золотой миллиард»?[13].
Спросим себя, однако, если «тектонические» сдвиги в системе современного мироустройства» так велики, до какого предела в решении перечисленных вопросов можно стоит полагаться на эффективность ценностной риторики?
Редким примером критической рефлексии пределов цивилизационной риторики может служить статья С. Филиппова «Русская Православная Церковь в поисках культурно-эстетического идеала»[14]:
«“Русская цивилизация” - термин, внедрённый в церковную лексику несколько лет назад митрополитом Кириллом (Гундяевым) приобретает в церковных кругах сакральный, “парарелигиозный” смысл. Верность русской цивилизации осмысляется в качестве долга православного христианина…
Важнейшая характеристика русской цивилизации - его жестко декларируемая этничность… В последние годы этноцентричная ориентация особенно ярко проявилась в различных учебниках и методических пособиях, которые были подготовлены в церковных и околоцерковных организациях для преподавания «Основ православной культуры» в школе. Предмет этих учебных текстах – «русскость» не в меньшей степени, чем православие…
Непосредственное определение содержания «русской цивилизации»- это «все хорошее»: «Мир скоро востребует свойственные русской цивилизации идеалы самоограничения, приоритета духовного над материальным, жертвенности и долга - над потребительством и эгоизмом, любви и справедливости – над «правом сильного». Востребует мир и российский опыт общежития разных культур и убеждений, разных религий… Приписывание «русской цивилизации» всех возможных добродетелей, да еще в качестве уникальных, только ей присущих черт, даёт представление о степени сакрализации этнических ценностей, но ничего не говорит о ее конкретном содержании.
И эта «недоговоренность» является не столько следствием отсутствия теоретиков, способных выразить декларируемые ценности в систематическом и логичном виде, сколько самой сути этой идеологии - глубоко противоречивой по своей природе и политически некорректной».
В одном критике С. Филиппова не откажешь в проницательности: если не принимать в расчет, что, - взятая только в риторическом наклонении, - цивилизационность не исключает риска “парарелигиозной” сакрализации этнических ценностей.
Но ведь, как мы видели, признание реальности русской цивилизации, как реально сущего целого, и означает, что в него Церковь включается наряду с государством, обществом и этническими общностями, а значит целое это и в самом деле парарелигиозно. Но из этого никак не следует, что ценностный выбор, воплотившийся в признании реальности русской цивилизации, не соответствует наличному в России положению вещей.
Может быть, все дело как раз в неуместности авторского сведения ценностной по своему жанру цивилизационной риторики – к идеологии, усмотренной им в словестности Всемирного русского собора? То есть в некритическом использовании им концепта идеологии? По мне так именно так.
РИТОРИКА КОРПОРАТИВНОГО РАЗВИТИЯ
Выше мы упомянули о том, что цивилизационное умозрение не чуждо ныне интереса к корпоративному миру. Правда, обращающаяся в нем словесность пока остается на периферии социально-гуманитарной мысли, однако, это не делает её менее интересной для наблюдений над распространённостью ценностных риторик.
Помимо управленческих проблем работы компаний, здесь обсуждаются вопросы куда более общего порядка: об отношении бизнеса, власти и общества, об их социальном партнерстве и взаимной социальной ответственности, о перспективах и рисках корпоративного развития, и т. д. … вплоть до природы корпоральности как цивилизационного феномена современности.
Признано, что значимость таких вопросов далеко выходит за пределы одной или нескольких, объединенных в группу компаний. И что исторический путь корпоративного развития следует осмысливать в пространстве публичном, включающем представителей различных корпоративных миров, социальных институций, профессиональных и местных сообществ[15].
В стране хорошо известны десятки амбициозных групп, респектабельных ассоциаций и изданий, увлеченно, а чаще ангажировано занимавшихся корпоративной проблематикой.
Существенна в их активности приверженность к ценностям знания, к освоению эффективных управленческих компетенций, «человеческого потенциала» роста конкурентоспособности, то есть означает восприятие корпоративного предпринимательства как смысло- и ценностно-значимой деятельности. Существенна также её ориентация не только на целевую рациональность (и эффективность), но и на ценностную и даже аффективную значимость деятельности. Не об этом ли свидетельствуют управленческие практики «новой экономики», основанной на управлении знаниями, проектами, сетями, обеспечивающими деловую сообщительность? Не говоря уже о волне работ по экономике переживаний, или в ином переводе внутреннего опыта (experience)?
Не редко упоминание об острой, но и тёмной теме корпоративного развития, наталкивается на подозрения о далековатости её от реальной практики управления, когда ценности развития противопоставляется счислимая удовлетворенность успехом.
Слов нет, практика корпоративного предпринимательства прагматична в такой степени и захватывает участников её столь разносторонне, что впору говорить о её экзистенциальной прагматике и эффективности (а не только о социальной или финансово-экономической). Но это не значит что она, эта практика, обречена на изматывающую бессмысленность и невнятность ценностных интонаций!
Это значит лишь, что понимание делаемого, и мышление о деле (бизнесе) поддерживается на уровне практического сознания. «Последнее состоит из неявно выраженных представлений о том, как следует ввести себя в различных условиях социального окружения, которые не поддаются прямой логической операционализации»[16]. И, тем не менее, практика корпоративного предпринимательства рациональна не в меньшей степени, чем в других сферах деятельности (к примеру, в науке или инженерии).
Многие склонны считать, что рациональность ее иная: прагматическая, а не ценностная, а потому ценностная риторика тут неуместна и даже вредна. Но ведь и предпринимательская разновидность рациональности основана на экзистенциально-прагматических (иначе говоря, жизненных) ценностях. Таких, к примеру, как доверие к себе, установка на самореализацию, на успех, обеспечивающий независимость, чувство риска и преодолеваемой судьбы, ощущение аффективного драйва и т.д.
А раз так, понимание и мышление могут расти - и действительно растут – прямо на почве корпоративной практики, если конечно в ней сохраняется и поддерживается вкус к сознаванию (рефлексии) и сообщительности (доверительной коммуникации). И вкупе они обеспечивают ценностную самоорганизацию и институциональное структурирование деятельности. Именно так когда-то из клинической практики вырос сначала психоанализ, а затем и другие школы психотерапии; из практики художественного проектирования (в дизайне) и художественных коммуникаций (в искусстве) – креативная инженерия большинства маркетинговых, имидж-мейкерских и PR-технологий.
Социально-ценностное самоопределение делового сообщества осуществляется во взаимодействии с другими социальными субъектами. В контексте развития это, прежде всего, - государство и гражданское общество, причем последнее выступает преимущественно в лице профессиональных и местных сообществ.
Тексты о корпоративном развитии свидетельствуют также о двойственности этого самоопределения.
С одной стороны, весьма изменчивы границы между внешней - по отношению к корпоративному миру – социальной средой, и его внутренними системообразующими отношениями. В ходе борьбы между ними происходит перераспределение ответственности за социальную направленность и издержки развития.
С другой же, - и не без влияния этой борьбы, - продолжается процесс корпоративного структурирования деятельности компаний, и сопутствующее ему осознание цивилизационного и ценностного смысла корпоральности, как таковой. А затем и ответственности за поддержание корпоративного развития внутри бизнес-сообщества и за его пределами (включая государственные и общественные институции).
Тут и обрела свое законное место риторическая словесность: о корпоративной социальной ответственности, торгуемых правах собственности, предвидении нефинансовых рисков, управлении знанием или временем, и других, не менее «философических» темах.
В менеджменте на все случаи жизни - своя концептульная оснастка: так о ценностях, не обинуясь, говорят как о стоимостях, нематериальных ресурсах, а о наследовании ценностей как об их капитализации. Происходит своего рода рефлексивная метафоризация: финансово-экономическая словесность (и образность) начинают играть роль общекультурных метафор. Всякое социальное взаимодействие – это рынок; инициативная, творческая деятельность – предпринимательство; соревновательность - конкуренция и т.д.
«В XXI в. началась смена тактов социальной капитализации. Корпорации – часть организационной практики народа. Ф. Фукуяма в книге «Доверие» добавил… не просто народа, а народа понятого как этнокультурное образование. Доверия, искомое в общении, - определяет социальный масштаб организационной практики. И возможности корпоративного видообразования: за пределы семейных форм, но без поддержки со стороны государства. Прошедший такт социальной капитализации в 17-19 в., сформировал корпорации, действовавшие в XX в. и определившие геоэкономический профиль уходящего в прошлое мира…
Деятельность крупных компаний приводит к скоплению больших масс людей, задает тон трудовым процессам, диктует расселение и состояние потребительских рынков, внося тем самым вклад в творение социальной организации (по меньшей мере, в рамках отдельных сегментов общества). Именно поэтому «социальную ответственность бизнеса» уместно трактовать как одну из институциональных норм, вытекающую из самой сущности крупного корпоративного бизнеса»[17].
Выходит, что «крупная корпорация – это не только экономический, но и социальный, а точнее – социально-политический институт, и социальные аспекты ее деятельности столь же неотделимы от нее, сколь и аспекты экономические» [18].
Среди крупных компаний М. Флямер и С.Галушкин настойчиво различают компании акционеров и компании стейкхолдеров[19].
«В компаниях акционеров притязания влиять на управление компанией со стороны поставщиков, работников, местных сообществ и т.п. не имеют силы. Компании акционеров выражают значимую социокультурную тенденцию – стремление к радикальной мобильности центров принятия решений (по крайней мере, в сфере финансового капитала), к обретению ими независимости от ограничений и ответственности накладываемых местоположением[20].
С другой стороны, рост значения компаний стейкхолдеров влияют такие социокультурные и экономические тенденциями как:
- изменения в отношениях собственности (личная собственность vs собственности частной);
- организация рыночных институтов и экономика в целом становится про-инновационными; предпринимательская прибыль возникает не столько из предпринимательского проекта, сколько из соединения его с социальными условиями, в которых та или иная компания будет его реализовывать.
Эти изменения заставляют менеджмент работать с инерционной частью стейкхолдерских отношений, наращивать капитал сотрудничества среди стейкхолдерского окружения и сокращать издержки перехода к новому. Поэтому, когда речь идет о компаниях стейкхолдеров, мы обращаем внимание на практику стейкхолдерской коммуникации: между топ-менеджментом компании - и различными группами физических и юридических лиц, включенных в стейкхолдерские отношения с ней. По мнению The Institute of Social and Ethical AccountAbility, «если организация обеспечивает людям, зависящим от нее или от которых она сама зависит, право быть услышанными и при этом берет на себя обязательство реагировать на то, что их беспокоит, то деятельность организации только выигрывает от этого. Это позволяет организациям расширять их познания, укрепляет их легитимность, а также дает им возможность в ходе диалога подтверждать или заново создавать совместные ценности, что способствует росту их репутации и морального облика»[21].
Приживется ли концепт стейкхолдерства в отечественной управленческой практике, или ему найдется социологически осмысленный русскоязычный эквивалент - покажет время. Мне же представляется очевидным, что в стейкхолдерская коммуникация – это корпоративный вариант ценностного партнерства, и что роль в нем риторической аргументации весьма велика.
Но на каком бы языке не вещал бизнес о своей роли в обществе, латентным фокусом риторических прений в корпоративном мире остается ценность развития.
Чаще всего слово развитие употребляется по очевидности, но не по оговоренному согласию. Не значит ли это, что для социальной практики бизнеса развитие стало элементом институциональной риторики, своего рода социально-профессиональной самоценностю? Такое словоупотребление закрепилось в терминах «устойчивое развитие», «управление развитием», и «стратегия развития».
Видимо следуя ему организаторы Форум «Стратегии регионального развития», писали: «мы исходим из убеждения, что в работе со стратегиями следует руководствоваться опережающим и расширенным пониманием развития, ориентированным не только на экономический рост, повышение конкурентоспособности или модернизацию инфраструктур. Но также и на управленческое освоение новых – социальных и гуманитарных (как теперь выражаются нематериальных) –ресурсов и стратегий развития»[22].
Но стоит только выйти за пределы риторики социальной ответственности, как благопожелание об участии России в мировом развитии наталкиваются на фактическое сопротивление делового сообщества: сначала и прежде всего успех в основной деятельности – освоение новых рынков, конкурентные преимущества и (и в конце концов, прибыль), а уж потом…
Это несовпадение целеполаганий по отношению к основной деятельности и социальной политике дорастает до острого противоречия на фоне практики GR, которое можно трактовать как формирование в обществе единого управленческого пространства, в котором происходит процесс конверсии разных видов управленческой деятельности: в производственной, финансовой, политической, гражданской, государственной и других областях.
В последние два-три года государственная власть, формируя новый вариант управляемой демократии, стремится переключить общественное внимание – преимущественно - на формирование институтов гражданского общества (и парламентско-партийной системы государственного управления). На фоне замедления темпов демократизации в мире упование на сверхэффективность «общественных палат», «приемных» и пр. представляются чрезмерно ажиотажным.
При этом незадействованными по-прежнему остаются внутренние креативные резервы стратегий корпоративного управления (и корпоративной культуры), их способность энергично генерировать новые формы социальности, социальной ответственности и доверия.
ДРУГОЕ НАЧАЛО – ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Представленные выше наблюдения и пробы, служат весьма скромной цели – показать особенности риторического жанра в разных областях публичной словесности, и присущую им ценностную артикуляцию. Читателю судить, насколько нам это удалось.
А чтобы не возвращаться к доводам в пользу самостоятельности и плодотворности риторики, рассеянные в тексте статьи, я позволю себе закончить её представлением яркого и, на мой стилистический вкус, насквозь риторического фрагмента из выступления известного китаиста В.В.Малявина в «Корпоративном клубе РЕНОВА», озаглавленного «Предприниматель и корпорация»[23].
В последние годы В.В.Малявин издал добрый десяток статей и целую книгу, посвященные культурологическим особенностям китайского, японского и тайваньского предпринимательства и менеджмента. Читателям, не шибко посвященным в дальневосточную премудрость, много в них могло показаться причудливой экзотикой или игрой гуманитарного воображения. А тем, кто уже был осведомлен с валом менеджерской литературы о «китайских стратегемах», может статься, не легко было различить за привлекательностью иноземного опыта – упругую риторичность авторской речи.
Попробуем сделать это сейчас, чтобы почувствовать «другое начало» того, с чем, как я старался показать, можно познакомиться, купив газету или журнал в ближайшем киоске.
Итак, читаем: «Сегодня я хотел бы поговорить об оправдании предпринимательской деятельности. Мой главный тезис, который я хотел бы высказать, состоит в том, что предпринимательская деятельность представляет собой некий вестник, флагман ещё только зарождающегося, не проявленного, я бы сказал, подводного континента жизни. Или, точнее сказать, новой социальности, ожидающей нас в следующем, если позволительно мыслить такими глобальными категориями, миллениуме…
В этой связи я хотел бы признаться, что почитаю принципы корпоративности, как грядущей, новой формы социальности.
«…»
Мы все знаем результаты американского менеджмента в мировом масштабе: это - параноидальная озабоченность собственной безопасностью и выверенностью своего управления…
Стоит в этой связи обратить вше внимание на «риск», постоянно сопровождающий предпринимательскую деятельность. Вопрос безопасности, как и эффективности – это вопрос человеческой сообщительности. Эффективны не орудия, не законы, а люди. Можно сказать – души людей. Не только потому, что предпринимательство вовлекает людей в свою орбиту, но и потому, что оно даёт им удовлетворение, без которого не может быть реальной полноты жизни в нас…
Я ставлю знак равенства между понятиями стратега и предпринимателя. Предприниматель потому неуязвим и превосходит других,, что он выходит в мир, открывается ему … но живёт как бы в тени жизни, которая окружает его как аура: это тень предмета, который отсутствует в каждой точке пространства, но заполняет его целиком. Такова вообще форма современной власти, которая представляется нам в образе рассеянной силы и правит не управляя, отсутствуя. Предприниматель также добивается успеха отсутствием.
Речь идёт, как ни странно, о том, что когда вы отсутствуете, вы максимально открыты миру, аффективно осязаете его предметность… вы неуязвимы и безопасны. Это теория безопасности, которая совершенно непонятна сторонникам американского менеджмента, но по-прежнему внятна для сохраняющего связь с традициями дальневосточного менеджмента.
Как говорил Лао Цзы: «Мудрый умеет рассеивать то, что ещё не имеет формы». Это не безумие, а мудрость. Что значит уметь рассеивать то, что ещё не обрело видимую форму? Это значит обращаться к глубине основанного на аффекте проникновения в мир, о которой мы здесь по сути говорим. Там этой глубине, всё решается.
Аффект, который я имею в виду, – это чувствительность, но не чувственность. Духовная чувствительность, предваряющая рефлексию (самосознание). Я называю это символической реальностью, предвосхищающим восприятием мира через типизацию опыта. Предприниматель не может быть эффективным, если у него нет этого упреждающего знания.
Я подчёркиваю, речь идёт о чистом аффекте, который не имеет субъективного содержания. Это не та или иная повседневная страсть, это чистое желание, которое есть вестник бесконечного в человеке. Почему оно есть? Потому что в каждое мгновение в нас присутствует внутренний импульс жизни, а их следование друг за другом – самый короткий путь от себя к себе и … к своему делу.
Сказанным я хотел бы намекнуть, куда вталкивает нас современная жизнь».
Разве это не совсем другое начало того же самого?
[1] Дифференциация этих жанров была намечена нами в статье «Российская государственность в гражданско-правовой и корпоративной перспективе». // Полномочия, функции и предметы ведения в стратегической перспективе. – Доклад Центра стратегических исследований Приволжского федерального округа. – Нижний Новгород – Москва, 2002. – С.145-175. Сетевой вариант публикации: http://prometa.ru/olegen/publications/118
[2] Виктор МАЛЬЦЕВ. Государственное контрпрограммирование – стратегия выживания: http://mipur.com/ru/306.html
[3] Громыко Ю.В. Антропология политической идентичности. Самоопределение «рашинз» в глобальном мире. Территориальное развитие, транснациональные русские корпорации и идентичность Russins.– М.: «АРКТИ», 2006. – C.98.
[4] Александр Неклесса, Вадим Цимбурский, Культура жизни. // Материалы к заседанию Клуба «Красная площадь» 20 сен. 2006 г. «Культура жизни: идеология добрососедства». – М., 2006. – 28-32.
[5] Концепция Государственной религиозной политики Российской Федерации. Проект кафедры религиоведения Российской академии государственной службы при Президенте РФ, ноябрь 2003 г. Авторский коллектив: Васильева, Журавский, Кырлежев: http://www.religioved.narod.ru/religioved/016.htm
[6] Владимир Слуцкер. Национальные ценности и национальный вопрос. // Материалы к заседанию Клуба «Красная площадь» 20 сен. 2006 г. «Культура жизни: идеология добрососедства». – М., 2006. – 33-34. Сетевой вариант публикации: http://www.religio.ru/arch/30Nov2004/news/9404.html.
[7] Самым кратким комментарием к обстоятельствам аксиофикации культуры может служить §. Понятие генеалогии, с которого начинается книжица Ж.Делеза. Ницше и философия. – М.: «Ad Marginum», 2003. – С. 33-37.
[8] О значении цивилизационных императивов права для современной правовой политики см.: Алексеев С.С. Восхождение к праву. Поиски и решения. – М.: «Наука», 2001. – С. 137-237.
[9] Переслегин С. О спектроскопии цивилизаций, или Россия на геополитической карте мира // Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. – М.: «Издательство АСТ», 2003. – Послесловие. - C. 579–603.
[10] Показательный пример: «Час прессы» на радио «Свобода»: http://www.svobodanews.ru/Transcript/2006/08/15/20060815120035470.html.
[12] М. Хайдеггер. Ницше.- Т.1. – СПб., «Владимир Даль», 2006. (Гл.3. Воля к власти как познание).
[13] В.И. Якунин: Диалог на заданную тему. Статья в "Российской газете".26.09.2006: http://rus.dialogueofcivilizations.org/news/id/12
[14] Впервые опубликована в сб.: “Aesthetics as a religious factor in Eastern and Western Christianity”. Leuven-Paris-Dudley,MA, Peeters, 2005, ed. by Wil van den Bercken and Jonathan Sutton. В сети см.: http://www.starlightsite.co.uk/keston/russia/articles/oct2006/02roc.html
[15] С.Б.Чернышев. Корпоративное предпринимательство: от смысла к предмету. М., 2001; Александр Неклесса. Люди воздуха, или кто строит мир? – М.: Институт экономических стратегий, 2005; Владимир Малявин. Китай управляемый. Старый добрый менеджмент. - М.: Европа, 2005; К философии корпоративного развития. – М.: Европа, 2006.
[16] Энтони Гидденс. Устроение общества. Очерк теории структурации.- М.: Академический проект, 2003. – С.18. В словаре основных терминов теории структурации, приложенных к книге, автор дает такое определение термина практическое сознание: «То, что акторы (действующие лица, субъекты деятельности – О.Г.) знают (или во что они верят) о социальных условиях, включая, в особенности, условия их собственной деятельности, но не могут выразить это в дискурсивной форме; в отличие от бессознательного практическое сознание не «ограждается» барьерами, основанными на психологической репрессии» (С. 500).
[17] Флямер М., Галушкин С. О социальной капитализации в секторе крупных коммерческих компаний (Тезисы доклада, любезно предоставленные мне авторами)).
[18] Сергей Перегудов. Корпорация как социальный институт» Независимая газета, 22 марта 2004.
[19] Может быть потому, что возможные переводы управленческого термина «стейкхолдеры», как «заинтересованные стороны», или «группы интересов» мало что добавляет к его пониманию, авторы предпочитают пользоваться этой языковой калькой.
[20] З.Бауман. Власть без места, место без власти: http://www.nir.ru/Socio/scipubl/sj/34-bauman.htm.
[21] Стандарт взаимодействия с заинтересованными сторонами АА 1000 SES. Предварительная версия.
[22] Форум «Стратегии регионального развития» Казань-2003. Социальные и гуманитарные стратегии. - Научно.- информ. сб. – Вып. 4. – М.: Изд. РГБ, 2003 г.
[23] К философии корпоративного развития: Сборник / сост.: О.Алексеев, О. Генисаретский. – М.: «Европа», 2006. - С. 101-137.
